Вадим Живов - Двойник
Пока все суетились, дела делали, я приватизировал самое дорогое, это вот — все. Осень, весну, лето… Секунду!.. И этого вот подлещика, — добавил Эдуард, снимая с крючка рыбешку. — И вот представь, что придет время умирать. Что ты вспомнишь? Как делал дела? Нет, Герман. Ты вспомнишь, как сидел на бревнышке на берегу Рыбинского моря и слушал крик перелетных гусей.
Он ловко выпотрошил и почистил улов, загрузил в котелок, туда же ссыпал картошку, бросил три листика лаврушки и пристроил котелок над огнем. С удовлетворением сообщил:
— Будет уха. Ты давно ел уху? Не в ресторане, а такую, с костра?
— Вообще не ел.
— Я одарю тебя своим богатством, — высокопарно пообещал
Маркиш и развел руками, как бы предлагая во владения Герману низкое небо, хмурую воду и далекий лес на горизонте. — Так и быть, пользуйся. У меня его много, на всех хватит. У тебя не хватит, а у меня хватит. Так кто же из нас богаче? Ну вот, теперь можно и покурить.
— И выпить, — добавил Герман, извлекая из пакета бутылку виски.
— Ух ты, «блек лейбл»! — восхитился Эдуард. — Но, знаешь, нет. Нет, Герман. Этим ты будешь меня поить в Москве. А здесь вискарь неуместен.
— А что уместно?
— Сейчас покажу.
Он скрылся в кустах, через минуту вернулся с бутылкой из-под шампанского. Объяснил, наливая в эмалированные кружки мутноватую жидкость:
— Там у нас родничок. Охлаждает до плюс восемь. Ни больше, ни меньше. Это фирменный самогон бабы Клавы. Чистейший продукт на травках. Да ты не кривись, сначала попробуй! — посоветовал он, разгребая бороду, чтобы освободить для выпивки рот. — Будем здоровчики!
Самогон оказался крепчайшим, с послевкусием смородинного листа.
— Ну как? — ревниво спросил Маркиш.
— Неплохо. Давно не пил с таким удовольствием.
— А почему? Потому что выпивка гармонична с обстановкой. Все должно быть гармонично. В этом и состоит искусство жизни. Послушай, а как ты меня нашел? — полюбопытствовал Эдуард, прикуривая от головешки «Приму».
— Дания подсказала.
— А-а!.. Как она?
— Что ты хочешь спросить?
— Ну, вообще. Замуж не вышла?
— Не удивлюсь, если выйдет. Расстроилась, когда я спросил про тебя.
— Да? Черт. Плохо.
— Но потом просила передать, что ты козел.
— А вот это хорошо! — обрадовался Маркиш.
— Чего же тут хорошего?
— Значит, отсохло. Значит, проживет без меня. А я могу умирать спокойно. Все нормально, Герман. Все так, как и должно быть. Вот послушай, — предложил он и продекламировал заунывным голосом:
Уходит женщина. Ни злоба,
Ни просьбы непонятны ей.
И задержать ее не пробуй,
Остановить ее не смей.
Молить напрасно, звать напрасно,
Бежать за ней напрасный труд.
Уходит, и ее, как праздник,
Уже, наверно, где-то ждут.
Как сказано, а?
— Интересно, — не очень уверенно согласился Герман. — Это твои стихи?
— Мои. Не я их написал, но они мои. Поэзия принадлежит всем. Всем, кто способен ее услышать. Как музыка. Как природа.
— Никогда не понимал стихов, — признался Герман. — Не доходят они до меня.
— Дойдут, — уверенно пообещал Маркиш. — Когда перестанешь понимать, кто ты. Поэзия — единственное зеркало, в котором человек может увидеть себя. А вот еще, — оживленно продолжал он. — В тему:
Когда уходит женщина, скажи:
«Не уходи!» — и задержать попробуй.
На плечи смело руки положи.
Она их сбросит тотчас же со злобой.
Когда уходит женщина: «Молю,
Куда? — скажи. — Куда ты?» Нет ответа.
Посмотрит лишь, сквозь зубы: «Не люблю!» —
Произнесет. Что возразишь на это?
Когда уходит женщина, вперед
Зайди — она и не поднимет взгляда…
Когда ушла, то, свесившись в пролет,
Кричать: «Молю, вернись!» — уже не надо.
Маркиш плеснул в кружки самогонки.
— Давай за Данию. Она хорошая девочка. Пусть ей повезет!
— Что-то я не очень тебя понимаю, — проговорил Герман, с удовольствием выпив и закурив «Мальборо». — Зачем женился, если знал, что разведешься?
— А это не мне было нужно — ей. Чтобы отогреться, поверить в себя. Женщине нужно совсем немного — всего лишь знать, что ее любят. Тогда она расцветает. У меня было много жен. И я всех их любил. Пока им это было нужно. Ну какой из поэта муж? Представь, что Петрарка женился на Лауре. Знали бы мы его сонеты? Или Пигмалион. Ты можешь представить себе Пигмалиона, который женился на Галатее, ходит на службу, мусорное ведро выносит?
— Как-то странно ты понимаешь любовь, — заметил Герман. — Как будто это что-то такое, что можно сдать напрокат.
— А что такое любовь? — вопросил Маркиш. — Ты знаешь?
— Мне кажется, да, — подумав, кивнул Герман. — Я это понял, когда Катя рожала Леньку. Я принимал у нее роды.
— Ты принимал роды? — поразился Маркиш. — Сам? Почему? Не успели довезти до больницы?
— Нет, в больнице. С врачами и акушеркой. В Канаде так делают. Сначала учат, потом… Конечно, если сам муж хочет.
— Господи Боже! Представляю. Нет, не представляю. Но вроде бы понимаю. Но это еще не все, Герман. Нет, не все. Что такое любовь, по-настоящему понимаешь не тогда, когда принимаешь роды у любимой жены.
— Когда?
— Когда ее хоронишь. И остаешься один.
Он надолго умолк, потом повторил:
— Остаешься один. Ждать своего часа. Когда ваши души соединятся там, в имениях Божьих.
— Но… Разве Рахиль…Ты о ней? — спросил Герман.
— Нет. Рахиль была потом. Первая моя жена была другая. На севере, в Воркуте.
— И она?..
— Да. Она умерла. Ладно, хватит о грустном. Давай похлебаем ушицы, попьем чайку и будем считать, что ты получил от моих щедрот всего по полной программе.
Была удивительно вкусной уха, был удивительно вкусным пахнущий дымком чай. Шумели сосны, плескалась вода, протарахтела моторка, оставляя за собой сизый след.
— Ну так что у тебя за проблемы? — спросил Маркиш. — Плохо дома?
— С чего ты взял? — удивился Герман.
— Когда ко мне приезжают ребята со стихами, я знаю, зачем они приезжают. Чтобы я послушал и сказал: ты гениальный поэт, но стихи говно. Про гениальный поэт они слышат, а про говно нет. Когда приезжает такой человек, как ты… Если не хочешь, не говори.
— Да нечего мне сказать. Все нормально. Но какое-то чувство… Нет, не знаю. Будто что-то не так. Что? Понятия не имею.
— Вы, деловые люди, очень незащищенный народ. Я не про бизнес. Тут у вас броня крепка и танки ваши быстры. Иглы во все стороны, как у ежа. А вот брюшко мягкое. Оттуда вас и достают, изнутри. — Эдуард разлил по кружкам остатки самогонки. — Давай за то, чтобы хорошие предчувствия сбывались всегда, а плохие не всегда.
— Давай.
— Послушай, а как ты будешь здесь жить зимой? — поинтересовался Герман.
— Нужно же колоть дрова, топить печку.
Маркиш пожал плечами, невесело усмехнулся в бороду и произнес так, будто читал стихи:
— Мне — не дожить — до зимы.
— А дальше? — спросил Герман.
— Что?
— Это же стихи?
— Стихи? Может быть. Если сбудется. Стихи — это то, что всегда сбывается. А все остальное — так, словесная шелуха.
— А знаешь, у меня есть для тебя работа, — неожиданно для себя предложил Герман.
— Да ладно тебе! — засмеялся Эдуард. — А то не знаешь, какой из меня работник.
— Ну почему? Здесь ты сторожишь по ночам церковь. Будешь сторожить мою дачу.
— Где?
— В Канаде. Дача на озере. В ста километрах от Торонто. И печку топить не надо.
— Ты это серьезно?
— Вполне.
— Да туда же один билет стоит столько, что я за всю жизнь не заработаю!
— Дело не в деньгах, — возразил Герман. — Ты напишешь там какую-нибудь поэму. И посвятишь мне. Так я войду в историю русской литературы.
— Спасибо на добром слове, но не войдешь. Потому что я не войду. Никакой я, Герман, не поэт. Так, стихоплет. Потому что ничего нового сказать не могу. Все уже сказано, до меня. Вот, сказано: «Осенняя пора, очей очарованье». Что к этому прибавить? Кто сможет, тот поэт. А я не могу.
С косогора спустился водитель Германа, подошел к костру:
— Извините, Герман Ильич. Если вы хотите успеть на свой рейс, пора ехать. Не ближний свет. И на дорогах пробки — вечерний пик.
— Иду.
Герман поднялся.
— Спасибо, Эдик, за щедрость. Хороший был день. Такое чувство, что я в самом деле стал богаче. А мое приглашение остается в силе. Надумаешь — позвони.
Маркиш проводил его до машины. Когда Герман уже открыл дверцу, придержал его за плечо:
— Один свой стих я тебе все-таки прочитаю. Не беспокойся, он короткий.
— Ну прочитай.
Эдуард обеими руками расчистил рот, будто перед тем, как выпить, и с выражением продекламировал:
В окружении волос
Лик … страшней бандита.
Когда же волосы обриты,
То жалко бедную до слез.
XV
Герман уже стоял в аэропорту в очереди к таможенному инспектору, когда по радио объявили:
