Вадим Живов - Двойник
Последняя жена Маркиша, четвертая или пятая, миловидная татарочка Дания, окончила вечернее отделение экономического факультета Тимирязевской академии, работала в московском представительстве «Терр». Герман взял ее по просьбе Эдуарда, ни на что особенно не рассчитывая, но она быстро вошла в курс всех дел и через некоторое время стала старшим специалистом в контрольном управлении. Она первой обратила внимание на появление в торговле неучтенной партии фирменной обуви «Терры», подняла документы и выяснила, что это та самая обувь, которую закупил у китайского поставщика Германа Иван Кузнецов.
Со всеми бывшими женами, их мужьями и детьми, своими и не своими, Маркиш сохранял прекрасные отношения, ему всегда были рады, потому что он вносил в их жизнь оптимизм жизнелюбивого фавна. Этой краски, жеребячьего оптимизма, и не хватало сейчас Герману с его непонятно почему сумрачным восприятием мира.
Домашний телефон Маркиша не отвечал. Номер был старый, Эдуарда Герман не видел года два, тот вполне мог переехать. Герман позвонил в контрольное управление и попросил Данию зайти. Через минуту она вошла в кабинет — в элегантном светлом костюмчике, тоненькая, с мальчишеской стрижкой, с чуть раскосыми карими глазами на смуглом юном лице. Остановилась у порога, прижимая к груди папку с бумагами:
— Вы не сказали, по какому вопросу…
— Ни по какому. Чего ты испугалась?
— Все испугались. Объявляется шеф. Лик его ужасен. Он весь, как божия гроза. Почему вы смеетесь?
— Проходи, садись, — гостеприимно предложил Герман. — Я не смеюсь. Я улыбаюсь. Все пытаюсь понять, как это Эдуард сумел увидеть такую красавицу в чумичке, какой ты была еще три года назад.
— Четыре, — поправила Дания.
— Значит, четыре.
— Это мне говорите вы? Герман Ильич, побойтесь бога. Рядом с
Екатериной Евгеньевной я и есть чумичка.
— Нет, Дания. Ты прелестна. И если бы не Эдик, вряд ли бы такой стала. Какой же секрет он знает?
— Да какой там секрет! — с досадой отмахнулась Дания. — Его знают все птицеводы. Это я вам говорю как выпускница «тимирязевки». Если старую курицу не кормить три недели, она начинает нестись, как бешеная. И молодые перья из нее лезут. Вот и весь секрет!
— Вы поссорились?
— Нет, я от него ушла. Развожусь. Только не спрашивайте почему!
Если человек год — год! — не может прибить крючок, о чем я его каждый день прошу, — это муж? Если он елку выносит к первому мая, да и то со скандалом, это муж? Если он умеет только болтать, болтать и болтать? Я устала, Герман Ильич. Можете меня осуждать, но я больше не могу!
— Кто я такой, чтобы тебя осуждать? Не можешь — значит, не можешь. Плакать-то зачем?
— Извините. Жалко его, старого дурака.
— Где он сейчас живет?
— В Ключах. Это деревня возле Калязина. У него там развалюха — дача родительская.
— Что он там делает?
— Да что он может делать? Лежит и чешет пузо.
— А на что живет?
— Церковь сторожит по ночам. Представляете, какой из него сторож? Я вам скажу, почему эту церковь до сих пор не обокрали. Потому что в ней нечего красть!
— Адрес знаешь?
— Вы хотите к нему поехать? Зачем?! — изумилась Дания.
— Не знаю. Так, поболтать. Ни о чем.
— В точку, Герман Ильич. Если вам хочется поболтать ни о чем, никого лучше вы не найдете! — Она написала адрес и нарисовала схему, как проехать в деревню. Не очень уверенно проговорила: — Передайте ему…
— Что тебе его жалко?
— Нет! Что он козел!
Пока «мерседес» летел по Ярославскому шоссе, Герман хмурился, злился на себя за нелепую затею тащиться за полтораста километров непонятно зачем. Потом проплыли на холмах слева золотые купола лавры Сергиева Посада, дорога стала у же, извилистее. Она то ныряла в темные сосновые боры и березовые перелески, как бы сообщившие свой свет куполам лавры, то вырывалась в бескрайние поля с желтым жнивьем. По высокому пустому небу бродили тучи, полосами проходили дожди. Мелькали деревни, несуетные стада в лугах, речушка с названием, от которого пахнуло чем-то старинным, покойным — Нерль. Герман ощутил, как отпускает его нервное напряжение, в котором он находился в этот приезд в Москву.
За железнодорожным переездом с возвышающимися за ним грязными башнями элеватора и заводскими пригородами Калязина Николай Иванович свернул направо, сверяясь со схемой, нарисованной Данией. Блеснула полоска воды, скрытая железными гаражами и промбазами, дорога пошла вверх, к мосту, воды становилось все больше, и вот уже осталась только вода, от леса до леса, неохватный простор Рыбинского водохранилища. Белый теплоход огибал широким кругом высокую, одиноко торчавшую из хмурой воды, белую каменную колокольню.
— Остановите, — попросил Герман, вышел из машины и долго стоял на мосту, глядя на колокольню — единственное, что осталось на поверхности после того, как в сороковых годах были построены плотины Рыбинского гидроузла и под воду ушла вся земля в междуречье Волги и Шексны. Снимки Калязинской колокольни иногда печатали в журналах, в сознании Германа она существовала как некий символ серединной России, сирой русской земли. И теперь, неожиданно увидев ее, он испытал волнение и тихую радость узнавания того, что всегда знал, но увидел только сейчас: эти далекие леса, эти хмурые воды и эта одинокая белая колокольня.
Перст Божий.
XIV
К деревне Ключи, расположившейся на высоком песчаном берегу, вел разбитый тракторами проселок. Избы были старые, с вросшими в землю срубами. К церквушке, тоже старой, бревенчатой, примыкало кладбище с высокими, однобокими с северной наветренной стороны соснами. Деревня словно вымерла, лишь кое-где на огородах копали картошку. Изба-пятистенка Маркиша ничем не выделялась из таких же изб в порядке, только огород непроходимо зарос матерой, в человеческий рост крапивой. Калитка болталась на одной петле, на двери висел незапертый амбарный замок.
— Вы, небось, к Эдуарду Марковичу? — спросила соседка, высокая костлявая старуха в ватнике, выглянувшая на шум машины. — Дак он там, на бережку, рыбалит. Как сойдете, так от мостков налево. А вы кто будете — поэт?
— Разве я похож на поэта? — удивился Герман.
— Одежей не похожи. И они на машинах не приезжают, все пешим ходом. И с бутылками в сидорах. А потом стучат средь ночи: баба Клава, бутылец, маленько не хватило. Мне разве жалко? Только потом до света ворочаюсь. Вы намекните ему: пусть сразу берет сколь надо.
— Сами и скажите, — посоветовал Герман.
— Не, сама не скажу. Робею.
Захватив из багажника пакет с бутылью виски «Джонни Уокер» и закусью, купленными в «Седьмом континенте», Герман спустился по косогору и еще издали увидел Маркиша, сидевшего на берегу над воткнутыми в песок удочками. Он был в резиновых сапогах, в телогрейке, в натянутой до ушей черной вязаной шапке, которая словно бы перерастала в бороду. Рядом дымил костерчик, над огнем висел закопченный чайник. Поглядывая на поплавки, Маркиш чистил картошку, кромсал ее и бросал в котелок.
— Какие люди! — заорал он, оглянувшись на хруст песка, и тут же прервался: — Секундочку!
Подхватив удилище, ловко подсек, снял с крючка окунька, бросил его в ведро. Потом насадил червяка, старательно поплевал на крючок, забросил удочку и только после этого обнял Германа локтями, чтобы не испачкать его плащ руками в рыбьей чешуе.
— Вот уж кого не ожидал увидеть! Что случилось?
— Почему-то все при виде меня спрашивают, что случилось. Да ничего не случилось, — ответил Герман. — Заехал проведать тебя — чего тут такого? Странно другое. Предвыборная кампания вовсю, политтехнологи бабки гребут лопатой, а ты рыбку ловишь. Помнишь, что сказано в Писании? Время не рыбу, а души человеческие улавливать.
— Да ну их всех в задницу. Видеть не могу эти тухлые рожи…
Секундочку!
Еще один окунек булькнул в ведро.
— Бабки нужны зачем? — продолжал Маркиш. — Чтобы быть свободным. Правильно? А для этого не нужно много бабок. Вот ты — у тебя много бабок. А кто из нас свободней? Больше тебе скажу. Кто из нас богаче? Вот послушай… Слышишь?
Герман прислушался. Сквозь ровный шум сосен и хлюпанье о камни мелких волн откуда-то сверху неслись странные звуки.
— Это гуси начали перелеты, — объяснил Маркиш. — Ты часто слышишь, как гуси кричат на перелетах?
— Никогда не слышал.
— Потому что тебе голову некогда поднять. А я каждый день слышу.
Пока все суетились, дела делали, я приватизировал самое дорогое, это вот — все. Осень, весну, лето… Секунду!.. И этого вот подлещика, — добавил Эдуард, снимая с крючка рыбешку. — И вот представь, что придет время умирать. Что ты вспомнишь? Как делал дела? Нет, Герман. Ты вспомнишь, как сидел на бревнышке на берегу Рыбинского моря и слушал крик перелетных гусей.
Он ловко выпотрошил и почистил улов, загрузил в котелок, туда же ссыпал картошку, бросил три листика лаврушки и пристроил котелок над огнем. С удовлетворением сообщил:
