И. Грекова - Пороги
Он вспомнил. Вороха сухих листьев. Шуршание куртки. Данаино лицо в темноте. Запах грибов. По ощущению — три жизни назад.
— Не помню, — сказал он. — И вообще не зли меня.
— От тебя нужно было бы сразу, тут же, уйти. Чтобы не я тебя искала, а ты меня.
— Что ж, уходи.
— Пока не могу. Не бойся, это пройдет. Я по опыту знаю. А пока потерпи. Давай выпьем этой бурды.
Огоньки свечей дрожали в гранатовой жидкости. На вид вино было хорошее. Выпили.
— Да, не фонтан, — сказала Даная. — Знаешь, о чем я думала, когда ехала к тебе? Строила мысленно график потребления спиртных напитков в функции времени. Кривая идет себе и идет, с небольшими пиками в субботу и воскресенье, и вдруг, в двенадцать часов ночи первого января, — грандиозный пик, за пределы миллиметровки. Причем пик асимметричный: крутой подъем и пологий спад. После двенадцати люди еще допивают. Давай допьем!
Допили. Есть не хотелось. Вилки скребли по тарелкам с противным звуком.
— Я ведь пришла уже со встречи, — болтала Даная. — Мы роскошно встречали, у Малыха. Тебе нравится Малых? Мне — да. Весь какой-то усеченный, но приятно усеченный. И жена такая же и близнецы — Рома и Дима. Все коллективно произошли от ежа. Мальчики сидели за столом, пили лимонад и дрались молча. Но когда отец скомандовал «спать», взялись за руки и покорно пошли. По дороге пинали друг друга ногами. Это у них форма общения, язык жестов. Все в отца. В нем тоже смесь бунта и послушания. Как он обожает Игоря Константиновича, ты заметил?
— Я как-то к нему не приглядывался.
— Напрасно. Малых — это явление природы. Странно, всех зовут по имени, а его по фамилии. Его даже жена зовет «Малых». Что ж, до революции это было принято, звать по фамилии. «Онегин, я тогда моложе…» — пропела Даная. — Сегодня она звала бы его Женькой.
— А кто там был? — спросил Нешатов как бы нехотя.
— Почти все свои, отдельские. Во главе с Фабрицким. Они с женой Галиной Львовной такой шейк отгрохали — хоть стой, хоть падай. А ведь ему шестьдесят! И ей не меньше пятидесяти! Видел бы ты, что они выделывали! Пегасы! Она стройная, складная, ни намека на живот, ноги прямо от шеи растут. Не скажешь, что бабушка. А про него только петухи не поют…
— Что это значит?
— Мамино присловье. Она всегда так говорила, когда хотела похвалить. Вымою посуду, похвастаюсь, а она: про тебя только петухи не поют! Подумать, я уже старше, чем была мама, когда умерла. Обгоняем своих покойников.
— А еще кто был?
— Многие. Анна Кирилловна в розовом. Максим Петрович с женой. Даже танцевал, как медведь в цирке. А из молодежи я — меня условно можно причислить к молодежи, — Илюша, Феликс, Магда…
— А она в чем?
— В бордовом вечернем, до полу. Каблуки. Губы не крашены, волосы — блеск. Я думала, что ты платьями не интересуешься.
— А я и не интересуюсь. Просто так спросил.
— Спросил, потому что Магда.
— Отстань ты от меня со своей Магдой.
…Нешатов смотрел в окно. Там разгулялась форменная метель. Пляска снежинок вокруг фонаря становилась все безумнее, и сам фонарь, накренившись, куда-то летел…
— Знаешь, Юра, — сказала Даная, — я не должна была бы тебе говорить, но скажу, я сейчас пьяная. Когда обсуждали, кого пригласить на встречу Нового года, речь зашла о тебе. И, представь себе, Фабрицкий был против. Сказал: «Воздержимся. Человек для нас новый. Еще не вошел в коллектив. И неизвестно, войдет ли». Странный какой-то был у него тон. Как будто он что-то плохое про тебя знает.
— Это ты предложила меня пригласить?
— Ну, я.
— Кто тебя тянул за язык? Я все равно не пошел бы. Прошлый раз я встречал Новый год в больнице. По сравнению с той встречей — любая другая не тянет.
— А какая была встреча? Неужели вам вино давали?
— Конечно, нет. Ничего спиртного, кроме валокордина, и то не вволю, а по назначению врача. К твоему графику потребления напитков мы не добавили ни капли. Но все-таки ночь была особая, какая-то историческая. Врачей почти не было, а дежурные сестры, санитарки смотрели телевизор вместе с больными. Новогодний концерт, все пошли туда, и только мы трое остались в палате. Мы — это старик с паркинсонизмом, мальчик-студент и я. Так хорошо, душевно поговорили. С виду милые, тихие, нормальные люди. А внутри чего только не нагорожено! Какие-то подвалы, чердаки, забитые мыслями, как старой мебелью. И у каждого внутри что-то стучит, твердит. У нас с мальчиком: «Я, Я, Я». А у старика: «Мы, человечество». Содержания разговора уже не помню. Может быть, он вообще был без содержания, разговор как таковой, разговор как стихия. Помню только, что мы в нем что-то такое отменили, какие-то предрассудки, табу. И в их числе Новый год. От него мы отрешились, даже на минутную стрелку ни разу не поглядели. О том, что он наступил, мы узнали по бою часов кремлевской башни и по шуму в столовой… За окном, во дворе, светил фонарь и летели снежные хлопья, совсем как сейчас…
— Не смотри туда, забудь. Смотри на меня. Я к тебе пришла. Думаешь, легко было оттуда уйти? Не пускали.
— Скажи, а когда Фабрицкий возражал против того, чтобы меня приглашать, что сказали другие?
— Анна Кирилловна сказала, что ты симпатяга и совсем не чужой, а свой в доску.
— Я не симпатяга. И не свой в доску. Нигде я не свой.
— Юра, раз уж я начала выдавать тебе секреты, покачусь по наклонной и выдам еще один. Только поклянись, что никому не скажешь.
— Я и так не скажу. Я, как ты заметила, не болтлив. В трезвом состоянии. А пить я с ними не собираюсь.
— Так вот, у Фабрицкого какие-то неприятности. Мне Нинка, секретарша директора, сказала: на него пишут письма. На него, и на бабку, и вообще на всех докторов.
— Что ж, это естественно. На него должны писать письма. Он на них напрашивается.
— Ты как будто считаешь это правильным?
— Личное дело автора.
— А вдруг Фабрицкого снимут?
— Ничего страшного. Найдется другой. Может быть, распорядится, чтобы делали мой дисплей.
— Юра, ты сегодня странный. Сам на себя не похож.
— Просто пьян. А пьяный я прекрасен. Не правда ли?
— Для меня ты всегда прекрасен.
— А для себя — никогда.
— А я, говоря между нами, себя, Данаечку, очень люблю. Такая душечка (восклицательный знак). И за что только ей досталась такая неудачная жизнь? Мужей не любила. Любила не мужей. Детей не было. Один Чёртушка, да и тот оказался не котом, а кошкой.
— Да, не повезло тебе с ним. Да и со мной тоже.
— Ну, скажи толком: почему ты меня не любишь?
— В таких делах не спрашивают «почему».
— Любишь Магду?
— Привязалась ты ко мне с этой Магдой. Сказано: нет, не люблю.
— Если не Магду, так кого? Неужели эту змею, Марианну? Кстати, как ее отчество?
— Андреевна.
— А фамилия?
— Моя. Если за это время не изменилась. Могла развестись в одностороннем порядке. А на что тебе ее фамилия?
— Просто так. У тебя ее карточки нет?
— Нет.
Нешатов вспомнил ту, с выколотыми глазами, и передернулся спиной.
24. Соперницы
Марианна Нешатова вернулась с работы в семь часов — проводила родительское собрание. Одна из самых тяжелых работ: тридцать человек, и у каждого свое дитя — центр мира.
Лифт, как нарочно, не ходил. Она стала подниматься по лестнице. Сердце… Рановато вы стали жаловаться на сердце, Марианна Андреевна.
Сверху вниз, галдя и пересмеиваясь, шла компания юнцов. Шаркали подошвы по ступеням, стонала гитара, которой, видимо, стукали по перилам. Марианна поджалась внутренне, как всегда, когда встречалась с такими компаниями на улице, во дворе… В хохочущем многоголосье она различила голос сына, его типичное «пля-а-вать!». И в самом деле он спускался по лестнице вместе с другими, без шапки, вяло замотанный шарфом, вихляя ногами, глубоко засунув руки в карманы. Юнцы были долговязые, небритые, нетрезвые. Позади всех топала какая-то девушка, невзрачная, серая лицом.
— Паша, — окликнула Марианна.
Он остановился на площадке, отстав от компании. Бледный до синевы, кривой плечами, коленчатый.
— Привет! Это ты кстати появилась. Слушай, мать, подбрось десятку.
— Паша, я тебе вчера дала двадцать пять. Неужели потратил?
— Занял в долг одному парню.
— Не «занял», а «дал в долг», — автоматически поправила Марианна. — «Занять» можно не парню, а у парня.
— Правильность родной речи, — скривился Павел. — До чего вы все нудные, педагоги. Вот и наша русачка такая же: ей говоришь, а она ошибки поправляет. Пля-а-вать на содержание, была бы форма. В общем и целом гони десятку.
— Паша, ты знаешь, у меня эти десятки на полу не валяются. Каждая достается трудом.
— А труд надо уважать, и тэ дэ, и тэ пэ. Мораль мелкой буржуазии. Не хочешь просто дать — займи. Извиняюсь, дай в долг. Верну с процентами.
— Под какие такие доходы ты занимаешь деньги?
