Елена Черникова - Золотая Ослица
Гости внимательнейшим образом выслушали неравную полемику между поэтессой и профессором. Его построения смутили обе половины представленного за столом человечества, и повисла пауза. За окном уже сгущалась красивая синева московского вечера, хозяйка задернула тяжелые коричневые портьеры на обоих окнах и включила бронзовую люстру.
Ли на миг испугалась, что ее заметят. Но вовремя опомнилась и даже рассмеялась. Ее не услышали. Только Гедат улыбнулся своим мыслям. Он давно уже хотел высказаться и, похоже, решил:
- Я не был женат. Мой опыт вообще довольно скромный...
На этих словах хозяйка, профессор и поэтесса лукаво переглянулись.
- Но я почему-то считаю, - продолжал Гедат, - что если такой красивой женщине, как вы, нужно что-либо, например, замуж, то мужчина, если он не трус, обязан соответствовать. - Сделал паузу и выпалил: - Я бы женился на вас немедленно.
Усатый жених, благосклонно прослушавший первую фразу, позеленел после второй и с резким вызовом посмотрел прямо в глаза Гедату. Гости замерли. Хозяйка засмеялась.
- Вы говорите, что ваш опыт мал, и я вам не сразу поверила, но сейчас вы доказали это, нарушив некие правила. Видите, как реагируют на ваши слова? - Она жестом остановила готового вскочить жениха и добавила: - Кстати, почему вы решили, что инициатива данного предприятия принадлежит мне?
- Потому что вы внушили вашему жениху ощущение его исключительности: ему и уютно, и безопасно, и человек свой, и хозяйка, и прочее. Он ни слова не сказал о вас. Только о себе. Из чего вытекает, что женится он на себе, а не на вас. А вы потакаете.
- Послушайте... - все-таки вскочил жених, но профессор и поэтесса уговорили его сесть.
- Извините, если неуклюже сказано. Однако искренне. - Гедат действительно искренне хотел хозяйку, причем с каждой минутой все сильнее.
Она была на редкость грациозна. Каждое движение ее узкого, небольшого тела было как бы полудвижением, четвертьдвижением. Казалось, что ей именно волю дать нужно. Что по белым камушкам журчит ручеек с лунно-фарфоровыми форелями, а прикажи ручейку - немедля океаном станет, с плоскими глубоководными рыбами, тучами планктона, чащобами водорослей и коралловыми рифами.
Хозяйка, бесспорно, знала, какова сила ее мучительной, зоологической притягательности. А жених, очевидно, только себя и считал зрячим. Гости прекрасно понимали и ее, и его. Парадис знал все это вообще наизусть. А Гедат пытался быстро найти выход из общей неловкости и вход в хозяйку. Горячечный жених уже не интересовал его.
Ли с люстры грустно наблюдала банальные человеческие ходы и ей становилось скучно. Она очень остро, вспышками переживала свои прежние потрясения: и страсть без правил, и ревность до белизны в глазах, и мудрую вечную любовь к бывшему, и надежду, и уверенность, и ярость, и скепсис, а особенно - стремление в чем-то пойти до конца, навылет, до растворения... Она нашла все, что искала. И сейчас отдыхает на люстре.
- ...Вы не устали, мистер Фер? - спросила Ли у ночного попутчика, поигрывая локонами Габриэля.
- Нет. А вы?
- Устала. Слушать этот бред вокруг мирских человеческих слабостей - надоело. Сейчас там все полезут друг на друга, опять потекут реки спермы, женщины будут философствовать, мужчины умничать и показывать свои гениталии. Хватит. Отдохните. Только в России можно так долго, веками, заниматься л ю б о в ь ю -
и думать при этом, что занят серьезным делом. - Ли была очень бледна. - Я надеялась, что у вас там хотя бы про дом тот красивый, с латунными ручками, побольше рассказано, а вы все про это...
- А брачная дискуссия? - уточнил ночной попутчик. - А спекуляции на тему "кому-в-семье-жить-хорошо"? Не я ж все это выдумал.
- И не я, в конце-то концов. Меня вынудили думать об этом, но не предупредили, что в мозг, задумавшийся о русской семье, надо сначала вкатить полную порцию временно бетонирующего наркоза, а то разлетится на кусочки...
- А не вы ли, мадам, с детства мечтали о мужчине как о профессии? "Я все знала, я все умела..." Ваши слова?
- Я и сейчас не отказываюсь от этих слов. В Древней Греции я была гетерой. Все было честно. А в четырнадцатом веке один из ваших, мистер Люцифер, умников, написал после встречи со мной, хотя, видит Бог, я не давала повода ему писать именно это именно после встречи со мной, - что "...женщина... это настоящий дьявол, враг мира, источник соблазнов, причина раздоров, от которого мужчина должен держаться подальше, если он желает обрести покой... Пусть женятся те, кого привлекает общество жены, ночные объятия, крики детей и муки бессонницы... Что до нас, то, если это в нашей власти, мы сохраним свое имя в наших талантах, а не в браке, в книгах, а не в детях, в союзе с добродетелью,
а не с женщиной..."
- И вы так разозлились на господина Петрарку, что до сих пор не успокоитесь? - спросил ночной попутчик.
- Ханжество чье угодно возмущало меня всегда. Везде.
- Ну-ну, не надо, успокойтесь. Все-таки на этот раз вам больше повезло. В одной жизни вы прожили все предыдущие и, может быть, вам наконец полегчает. Я не обещаю, конечно...
- Все???! Да вы с ума сошли! То, что мне подсунули здесь, ни в какое сравнение не идет с тысячью жизней! - вскипела Ли.
- Мы недалеко продвинулись в вашем алфавите, посему простите, если я неверно выразился, - сказал ночной попутчик мирно. - Может быть, вы продолжите?
- Да. Еще бы.
Алфавит: З
Зуд. Зануда. Злюка.
Зависть. Зима. Зелье.
Приснится же такое.
Накануне мы проходили Блока. Ночь. Улица. Фонарь.
Аптека. Мой друг не удержался и написал на доске:
Как мало нужно человеку -
Ночь, улица, фонарь, аптека...
Следующий лектор пришел в аудиторию, посмотрел на доску, дождался паузы в долгом хриплом ворчании институтского звонка и сказал:
- Молодые люди, сегодня у нас последняя встреча. Курс наук заканчивается. Я остаюсь здесь, а вы уходите в большую жизнь, а у меня есть чувство, что я не все успел сказать вам...
Мы притаились, поскольку лектор был ректор института, коммунист-руководитель по определению, до революции было еще очень далеко, и таковая преамбула могла означать, скорее всего, переход к призыву следовать партийной указке во всех начинаниях и кончаниях.
Седовласый статный начальник наш сошел с трибунки, приблизился к партам и сказал:
- Выпуская вас отсюда, хочу подчеркнуть, что высшая цель искусства... - он сделал смысловую паузу... - наслаждение. Запомните: н а с л а ж д е н и е.
Штатные диссиденты курса переглянулись, потеряв почву под ногами, хмыкнули и сделали вид, что ослышались. Что весь курс ослышался. Штатные впервые оказались в дурацком положении. Пять лет хмыкать с галерки, дескать, вы слышите, православные, что лепит лектор имярек, - и тут на тебе! Такая оплеуха - и от кого!..
Я же была в полном восторге. И от ректора, и от абсолютной неприложимости термина "наслаждение" к нашим штатным галерочникам. Ни один из них, по виду, никогда не мыл голову и не чистил зубы, особенно главные. Главных было двое-трое. Впоследствии у двоих самых главных было по красивой жене и по трое-четверо детей. Бр-р-р...
Выходим за порог, впереди, как и обещал ректор, большая-пребольшая новая жизнь. Новая, как не знаю что. Слов нет какая новая. Весна. Вечер, потом ночь. Страшно. Хочется ухватиться за что-нибудь неускользающее, крепкое, более крепкое, чем эта слишком новая жизнь впереди...
И мне опять снится З. И опять складывается стихотворение, обломки которого я нахожу в своей голове утром. Зуд. Зелье. Злюка. Зануда. Зависть. Зима. Ужасно: я просыпаюсь с чувством исполненного поэтического долга, но результата опять нет, рассыпался, стихотворение сбежало, а я даже не помню, что и кто меня вдохновляет во сне.
Я еще ведь маленькая была и не знала, что ночные стихи чаще всего забываются. Но тогда, промаявшись с шестью уверенно сохраняющимися после каждого сна словами, я решила записать их на чем-нибудь нетривиальном. Не на бумаге, не на заборе, а... Надо подумать. Тут как раз зашел человек в брюках и сказал, что давно хотел мне сказать, что он...
Понятно, говорю, оставайся, мне терять нечего, только сначала сними штаны и ляг на живот.
Он удивился и сделал это. Я взяла шариковую ручку, села рядом и красивым шрифтом вывела на его крепких ягодицах, весьма удобных для письма, затерзавшие меня слова.
- А затем? - спросил он, переворачиваясь на спину и демонстрируя мне выгнувшийся дугой от яростного напряжения розовый предмет.
- Все нормально, - отвечаю я, раздеваясь, - я просто никак не могу вспомнить одно стихотворение. Спасибо, что зашел, это поможет...
И сажусь на него.
Потом, когда он открыл свои янтарные глаза, я удивилась их печальному выражению и спросила, в чем причина.
- А в том, - ответил он, - что я никогда раньше не ощущал ничего подобного с женщиной.
- А подробнее? - говорю я, не выпуская из себя его слабеющее естество.
- Подробнее примерно так: ты ювелирно делаешь это, придраться невозможно, но во всем, в каждом микрошевелении твоего тела - читается один короткий ясный крупнокегельный текст: "Я не люблю тебя". Как тебе это удается?
