Зарин Андзор - Караван в горах. Рассказы афганских писателей
Назвав Рустама убийцей, она разрыдалась и уткнулась головой мне в колени. Я погладила ее по волосам. Странное дело. Ее слова открыли мне в Рустаме то, чего я прежде не знала: великий герой оказался обыкновенным убийцей. Но размышляя о падении Рустама, я поняла и другое: убийца может быть невиновен.
Дочь подняла голову и, задыхаясь от ненависти, сказала:
— Найти бы этого Рустама… Мы бы его на куски разорвали… на клочки! — Последние слова она произнесла сквозь зубы. Я открывала для себя собственную дочь. Эта вспышка ярости, возможно, впервые позволила ей испытать мрачную радость мести. Видя праведный гнев дочери, я спросила:
— А кого, по-твоему, надо разорвать на куски, — Рустама или Афрасьяба?
Мне стало грустно. Ведь для того, чтобы Афрасьябы могли восседать на золотых тронах и осушать за здоровье друг друга трехведерные чаши, подумала я, невольные убийцы — Рустамы вынуждены, не узнавая или не желая узнавать амулетов родных сыновей, приносить их в жертву и затем, взвалив на плечи скорбный груз — останки убитых ими Сохрабов, скитаться с этой ужасной ношей по свету, с севера на юг и с юга на север, а их непорочные жены, подобно Тахмине, и на закате жизни, уже убеленные сединой, в траурных одеждах, будут, стеная от отчаяния, сжимать в руках амулеты погубленных сыновей, тщетно пытаясь сделать свой тяжкий выбор между убийцами Рустамами и мучениками Сохрабами, — между мужьями-убий-цами и убитыми сыновьями.
Дочери заснули прямо на ковре: одна, пробуя ругать и наказывать свои пальчики, другая — в обиде на человека. Все так же горела коптилка, оставалась незаполненной ведомость с оценками… Мне хотелось плакать. Забыв о грозящем мне выговоре от начальницы, я быстро собрала листочки с письменными работами и сунула их в пакет, подумав, что мои ученики, наверное, специально постарались уничтожить самую память о низком обмане Афрасьяба и, ради собственного успокоения или желая порадовать меня, выучили и написали имена всех этих бесчисленных влюбленных. Завтра надо бы непременно пересмотреть ответы с нулями. Я уложила дочек, и мне стало как-то неприютно и одиноко. По-прежнему хотелось плакать. Я наскоро прибралась в комнате, глядя на собственную тень на стене, повторявшую каждое мое движение. Убрала в сумочку калькулятор. Пакет с экзаменационными работами и ведомостью положила в прихожей, чтобы не забыть завтра. Тень на стене продолжала меня передразнивать. На глаза мне попался мой портрет, нарисованный дочерью. Я выглядела на нем какой-то потерянной и удрученной. «Может это портрет Тахмины? — подумала я. — А руки она держит в карманах и грустит, непрестанно трогая и перебирая амулеты?» Из ночной тьмы с городских стен и башен мне послышался хохот Афрасьяба. «Тахмина! — произнесла я, словно в забытьи. — Наши Рустамы — убийцы, наши Сохрабы — святые жертвы. Кого же из них нам оплакивать?»
Мне вдруг почудилась чья-то тяжелая поступь. Не знаю, откуда исходили эти звуки, — из моей ли души, из сердца ли Тахмины, или то были шаги невольных и безгрешных убийц, таких, как Рустам, которые в тоске и отчаянии скитаются по земле с телами погибших за правое дело Сохрабов на плечах. И я снова вернулась к мысли, показавшейся мне справедливой: «Наши Рустамы — убийцы, наши Сохрабы — мученики. Так кого же оплакивать?..»
Лампа мигнула и погасла: кончилось масло. Моя тень на стене исчезла.
Перевод с дари Ю. Волкова
Хабибулла Зрысванд
Несчастная любовь
Воспоминания о прошлом
Мы перешли в двенадцатый класс[В Афганистане в средней школе двенадцать классов.] и, как обычно, разъехались по домам. Каникулы пролетели быстро, и вот мы уже снова в школе. Нам предстоял последний год учебы. Ребята нашего класса были способными и старательными и дружно соревновались между собой. Неудивительно, что, успешно сдав экзамены за одиннадцатый класс, они вовремя вернулись в школу.
За несколько лет учебы все мы сроднились и жили как братья. Поэтому были рады после каникул увидеться снова. Усевшись в кружок, мы рассказывали о доме, о родной деревне, о том, как провели время. Рассказывали откровенно, ничего не утаивая.
Мы усердно взялись за учебу, крепко запомнив, что нам сказал учитель обществоведения: «Учитесь еще прилежнее, чем в прошлые годы, старайтесь побольше узнать, и самых достойных из вас пошлют на учебу за границу. У правительства есть об этом договоренность. Отметки должны быть самыми высокими, а поведение — отличным. И не только в классе».
Уроки я учил вместе с моим другом Зальмаем, мы вместе повторяли пройденное, готовились к экзаменам, помогали друг другу решать задачи. Зальмай, как и я, внимательно слушал учителей и всегда следовал их советам.
Однажды, укрывшись в тени деревьев в саду неподалеку от школьного двора, мы делали домашнее задание. Я ни на минуту не забывал о том, что сказал учитель обществоведения, и мечтал о поездке за границу.
— Зальмай, дружок, у нас с тобой есть шанс отправиться за рубеж на учебу. Ведь мы занимаем два первых места в классе. Если даже объявят конкурс и устроят экзамены, вряд ли кто-нибудь нас опередит. Прилежание всегда дает хорошие результаты.
Зальмай посмотрел на меня и грустно улыбнулся.
— Ты говоришь, у нас есть шанс? — промолвил он, задумчиво водя прутиком по земле. — Но ведь мы бедняки.
— Зальмай, что с тобой происходит? Ты хуже справляешься с заданиями, не интересуешься своим будущим, как прежде. Ты стал ко всему безразличен. Может быть, у тебя случилась беда? Кто-то умер в семье? Или ты в чем-то разочаровался? Ты разве не слышал, что усердие не остается без воздаяния, а урон восполняется. Разве не с тобой мы читали на днях стихи Хушхаль-хана: [Хушхаль-хан — афганский поэт-классик XVII века.]
Ты можешь бросить небо зверю в пасть,
Но перед ним не смей ты духом пасть…
— Если есть знания и способности, кто посмеет не воспользоваться их плодами?
Зальмай молчал, не отрывая глаз от земли. Затем поднял голову и сказал:
— Должен признаться, Гамай, что я сыт жизнью по горло. Не только учиться, жить не хочется. Я чувствую себя одиноким. Передо мной закрыта дорога к счастью. Говорят, душа помогает строить жизнь. А если на душе тоска и отчаяние? Тогда и самый короткий путь кажется бесконечным!
На бледном лице Зальмая проступили капельки пота. Мне стало не по себе от этих слов, и я заметил:
— Друг мой, никогда не говори, что знания не нужны. В тебе есть чувство национальной гордости, ты всегда мечтал служить делу процветания Родины, превратить землю — это бесценное наследие отцов и дедов — в источник богатства страны. А эту мечту можно осуществить, имея в руках такое оружие, как знания, в сочетании с патриотическими чувствами. Пока человек жив, он должен учиться. Только с помощью знаний можно обрести моральные и материальные ценности. И если правильно ими распоряжаться, принесешь пользу и себе и людям. Мы с тобой немало потрудились и прошли довольно большую часть этого пути. Вспомни, сколько мы провели бессонных ночей, готовясь к экзаменам. А ты хочешь, чтобы наши усилия нескольких лет пошли прахом!
Я пристально всматривался в лицо Зальмая, пытаясь прочесть скрытую в нем тайну. Что с ним случилось? Как мне его успокоить? Вдруг Зальмай посмотрел мне в глаза и сказал:
— Ты прав, Гамай! Ты настоящий друг! Кто может отрицать пользу знаний? Ведь они открывают путь к благосостоянию и счастью. Но у меня нет ни желания, ни сил учиться.
Какая-то безысходность слышалась в словах Зальмая. Куда девались его мечты и высокие помыслы?
— Послушай, Зальмай, ты всегда был со мной откровенен. Не лгал, не притворялся. Надеюсь, что ты и сейчас скажешь правду.
Зальмай немного смутился и ответил взволнованно:
— Я никогда тебе не солгу.
— Что с тобой? — спросил я, глядя на него в упор. — Почему ты так изменился?
Смущаясь и заикаясь, Зальмай стал говорить что-то невразумительное. Мне было неловко. Из его несвязных ответов я понял, в чем дело, но, чтобы узнать все подробнее, сказал:
— Что-то я не совсем понимаю. Объясни.
Зальмай нехотя ответил:
— Единственное, что неподвластно богатству, — это любовь и красота. Стоит влюбиться — и уже невозможно с собой совладать. И тогда и сердце, и разум, все душевные силы оказываются в плену у красоты. Любовь лишает человека рассудка, отнимает у него волю. Он мечется между отчаянием и надеждой. Все каникулы я промучился. Способность видеть и чувствовать погубила всю мою жизнь, потому что сила обычаев и традиций несокрушима. Признанье в любви — грех. Оно приносит лишь горе и зло. Я с детства люблю Гутый. Мы вместе росли, и день ото дня в наших сердцах крепло чувство любви и симпатии друг к другу. Мы тайком переписывались. Гутый в письмах заверяла меня, что непременно станет моей, когда придет время, советовала спокойно учиться, получить высшее образование, и тогда ее отец сам отдаст мне ее в жены. Мне хотелось верить каждому слову любимой. Но предрассудки, господствующие в нашем обществе, вселяли в душу тревогу. Я понимал, что пока привилегии достаются не по заслугам, а благородство попирается косными обычаями, нашим мечтам не суждено сбыться. Когда я приехал, Гутый как-то особенно была ласкова, будто нам предстояла разлука. Однажды, когда я проходил мимо ханского дома, выбежала служанка и, пугливо озираясь, сунула мне в руку письмо. Не успел я опомниться, как девушка убежала. Сердце сжалось от боли, в висках застучало.
