Амир-Хосейн Фарди - Исмаил
— Был бы я птицей, залетел бы далеко-далеко…
И Исмаил с тоской смотрел на дерзкие зигзаги ласточек — и вдруг он заметил в отдалении двух полицейских. Они шли плечом к плечу. Дубинки висели у пояса и били их по ногам. Грудь вперед, шея прямо. Из-под козырьков фуражек они горделиво смотрели по сторонам. Исмаил застыл на месте. Заболело запястье. Ему показалось, что снова эти длинные пальцы, эта холодная липкая рука, как клешня, схватила его запястье и сдавливает его. Он хотел свернуть, чтобы не встречаться с полицейскими лицом к лицу, однако они оба, из-под козырьков фуражек, надвинутых вровень с бровями, смотрели прямо на него. Их лица были угрожающими. Он не мог сдвинуться с места, боялся, что покажется им еще более подозрительным. Они медленно подходили. И он заставил себя продолжить путь, стараясь смотреть на прилавки магазинов, как покупатель, оценивая товар. Остановился рядом с большой лавкой сухофруктов. Тут, перед лавкой и внутри нее, были в порядке расставлены корзины, полные миндальных, грецких орехов, фисташек цвета имбиря, кишмиша, сирийских фисташек. Несколько человек крутилось возле корзин. Над лавкой висела большая вывеска с надписью: «Первосортные сухофрукты Шанджани», а ниже, помельче: «Добро пожаловать». В глубине лавки на стене были укреплены несколько больших зеркал в полный рост, в которых виден был тротуар, улица, и даже тротуар противоположной ее стороны.
Исмаил вошел в лавку. Одним глазом он смотрел на корзины, другим — в зеркало, где видны были входящие и выходящие. Следом за ним подошли двое полицейских. Они остановились и стали осматриваться. Смотрели они на корзины. Исмаил стоял у самой дальней корзины, в которой было семя кунжута, и рассматривал ценник. Один из продавцов подошел к нему.
— Чего желаете?
— Вот этого.
— Кунжута?
— Да, кило взвесь мне. Хочу с собой взять.
— На здоровье. В Тебриз повезете?
— Нет, дорогой, при чем тут Тебриз? Я местный, живу, не доходя до Гамбар-абада.
— И хотите туда взять кило кунжута?
— А в чем проблема?
В это время двое полицейских, которые останавливались возле каждой корзины, чтобы попробовать из нее, подошли к Исмаилу. Один из них спросил:
— Ну, что тут?
Продавец насыпал кунжута в пакет и ответил:
— Да ничего, мы о кунжуте говорили.
— Кунжут? Нет, кунжут — это не то, облепиха лучше, в ней вкус есть! — потом он повернулся и спросил у своего напарника: — Вкус ее понимаешь, да?
— Кого, облепихи?
— Ну да.
— Нет, не понимаю.
— Ай, дорогой, какой же ты знаток?
А у того рот был полон сушеной сливы и вишни, ему было не до того, чтобы пробовать облепиху.
— Да уж точно, увы… Я уж вовсе не знаток…
Он с чавканьем прожевал сушеную сливу и лаваш из алычи, проглотил и сглотнул слюну. Хозяин магазина положил на весы пакет Исмаила. С сомнением взвесил его и назвал цену. Исмаил заплатил и вышел. А двое полицейских еще крутились возле корзин, заглядывая в них.
Выйдя из магазина, Исмаил кинул в рот горсть кунжута и принялся жевать. Прав был продавец магазина, не нужно было брать так много. Кунжут быстро приедался. Исмаил закрыл пакет и продолжил свой путь. Захотелось пить. Вскоре он заметил питьевой кран, рядом с которым была кружка на цепочке. Исмаил подошел, сначала сполоснул кружку, потом наполнил ее. Над краном были написаны пять святых имен[21]. Исмаил залпом выпил воду, сказал: «Да будет благословен Хусейн», — затем рукавом вытер рот и произнес проклятия Шемру и Йазиду[22] и собрался продолжить путь. Однако, не успел он сделать несколько шагов, его окликнули:
— Господин, постой!
Он обернулся. Это был старик в очках, коричневой шапочке и абе[23] на плечах. Он показывал Исмаилу пакет.
— Не вы забыли?
— Ой, да, я забыл.
И он вернулся за пакетом.
— Будь внимательнее, сын мой! — и старик засмеялся. У Исмаила стало легко на душе.
— Не стоит того, это кунжут, если хотите, угощайтесь.
Опять старик рассмеялся, сказав:
— Кунжут-мунжут — это вам, молодым, а у нас, стариков — мысли о сладости вечной жизни.
— А может, вы знаете, где тут голуби есть? Я их угощу.
— Конечно, знаю. Будет им на пятницу угощение[24]. Пойдем со мной. Пойдем, молодой человек.
Старик шел, хромая и опираясь на палку, медленно и осторожно. Исмаил держался на полшага позади него. Готов был поддержать старика, чтобы тот не упал. Вскоре старик остановился возле мечети.
— Вот тут голубей много. Сыпьте семя, пусть едят.
И старик пошел вперед. Исмаил посмотрел на входную арку. Это была та, знакомая ему, мечеть с бирюзовым прудом во дворике. В углу дворика высились старые чинары. Старик махнул своим посохом в сторону деревьев.
— Сыпьте туда. Они прилетят!
Вокруг толстых чинар было нечто вроде садика, однако в нем ничего не было посажено. Исмаил открыл пакет и высыпал кунжутное семя на землю. Кто-то спросил его:
— Муравьев кормишь?
Он обернулся и посмотрел на говорившего. Это тоже был старик — шапочке ручной вязки на макушке, с толстым носом, запавшими маленькими глазками и темным худым лицом. На его губах играла усмешка.
— До утра муравьи все это унесут и подъедят, правоверный ты мой!
Голос его был высокий и резкий, с выговором живущих за горами Шамирана.
— Это угощение голубям.
— Ну, птицы Аллаха сейчас как раз спят, а вот муравьи — разгуляются.
— Пусть себе. Они тоже творения Божьи.
— Ах, слуга ты Божий!
Старик рассмеялся и отошел. Мужчина, совершавший омовение, сказал старику:
— Слава Аллаху, ночь пришла. Иди радио включи!
— Какая ночь, правоверный ты мой, день еще белый!
И он ушел. Сначала включил свет в мечети. Потом поставил перед микрофоном радио, которое как раз начало транслировать азан, — чтобы из громкоговорителя мечети азан разнесся по кварталу.
Народ возле кранов совершал омовение. Исмаил также снял носки, положив их в карман брюк, и подошел к одному из свободных кранов. Он искоса наблюдал за своим соседом и совершал омовение так же, как тот. В прошлый раз он без всякой правильной последовательности мыл голову, лицо, ноги, с ошибками читал намаз перед михрабом — и все же тот раз принес ему успокоение.
Теперь он совершил омовение, точно следуя примеру соседа, и вошел в мечеть. Вентилятор с длинными лопастями вращался под потолком, обдувая молящихся. Исмаил сел на пол в ряду других. Не успел он надеть носки, как послышались слова молитвы — салята. Подняв глаза, он увидел предстоятеля намаза этой мечети, торопливо идущего к михрабу. Этого человека он часто видел в их районе. Однажды даже они поздоровались перед входом в кофейню Али-Индуса. Предстоятель был высоки широкоплеч, с крупными чертами лица, густыми бровями и длинной бородой с проседью. Несколько человек встали, когда он с ними поравнялся. Он, не останавливаясь, сделал им знак рукой, вынув ее из-под абы, и занял свое место перед михрабом. Один из тех в первом ряду, кто встал, остался стоять. Этот стоящий человек поднял руки, приставил их ладони позади ушей и начал произносить повторный азан. У него на голове была шапочка, черного цвета. Голос его словно доносился издали. Произнося азан, он поднимал лицо вверх и поворачивал голову влево и вправо, и при этом и голос его, и даже руки, приставленные позади ушей, дрожали. Исмаил, не понимая смысла его азана, чувствовал, что все, что говорит этот человек, — справедливо и не может быть ложью.
Когда закончился азан, у микрофона встал паренек с бритой головой, блестящими глазами и двумя большими передними зубами, как у зайца, которые сильно выдавались вперед во время его улыбки. Он начал читать формулу прославления. Начался намаз. Исмаил старался не делать ошибок. Он искоса наблюдал за всеми движениями тех, кто был рядом с ним. Паренек оскалил зубы и мелко засмеялся. Когда все склонялись в земном поклоне, он обменивался гримасами со своими друзьями, которые были в конце зала. Он нравился Исмаилу. Исмаил постарался сосредоточиться на намазе, не мог, и сам себе сказал: «Шайтан, остроумный!» — потом автоматически повторил: «Шайтан, шайтан, будь проклят!» Ему стало стыдно за свои мысли: нет, остроумны могут быть только рабы Божьи!
Когда закончился вечерний намаз, один из стариков первого ряда встал на ноги, с трудом подошел к пареньку-чтецу, своими большими руками взял его за плечи и с силой повернул его в сторону михраба, сказав:
— Повернись в ту сторону, ведь ты шайтанишь, намаз мой испортил!
Паренек, испуганный, стоял лицом к михрабу. Предстоятель намаза повернул голову и спросил:
— Что случилось, Маш Хейдар?
— Да он все пересмеивает. Столько трудов на намаз кладем. А он его обесценивает!
Предстоятель, улыбнувшись, сказал:
— Иншалла, он не обесценится! — потом посмотрел на чтеца и тихо спросил: — Ты зачем смеялся, чтец не должен смеяться.
