Лев Александров - Две жизни
— Ты, милок, с ними не связывайся. Их теперь клещами не вытащить.
На Моховой приняли хорошо. Сергей первым делом зашел в партком факультета. Секретарем оказался хороший знакомый, Павел Рыжиков. В гимнастерке, шрам на подбородке
— Здорово, Лютиков! Смотри, пожалуйста, до майора дослужился. Ну-ка, шинель распахни, дай на иконостас поглядеть. Видно, начальником воевал. Да не обижайся, я так, шучу. Как дальше жить думаешь? Вверх по лестнице? До маршала немного осталось.
— Я, Паша, сегодня демобилизуюсь. Хочу на Истфак вернуться
— Молодец! Член партии?
— Само собой.
— Ты, кажется, два курса кончил? Значит на третий пойдешь. Ничего, что уже шестой семестр. Догонишь. Нам фронтовики, особенно партийные, нужны. А то такая мелюзга пошла, опереться не на кого. Мы тебя в партком введем, может, меня сменишь, — я летом кончаю.
— С жильем у меня плохо, Паша. На Стромынке есть места?
— Для тебя есть. Сейчас позвоню в ректорат, они распорядятся.
Три дня ушло на бумаги, оформление, устройство. На Стромынке знакомых не было. Комендантша новая. В комнате шесть коек, на трех сосунки первокурсники после десятилетки, два фронтовика, тоже первокурсники. Сергей быстро понял: ордена носить не принято, костюмы, привезенные из Германии, спрятать подальше.
Через неделю позвонил Борису, вечером зашел. Новая табличка: Великановым — 1 звонок, Матусевичам — 2 звонка, Кудрявчиковым — 3 звонка. Дверь открыл Борис.
— Привет, Борька. Дай-ка поглядеть на тебя. Повзрослел. Обнимемся, что ли? Война позади. Постой, да ты хромаешь. Царапнуло маленько?
— Здравствуй, Сережа. Рад тебя видеть. Да, я недавно из госпиталя. Нет, мы теперь в прихожей не раздеваемся, в комнату проходи. Нас немножко уплотнили, одну комнату отняли. Так что мама в гостиной, а я в моей маленькой.
А барыня не изменилась. Все также строго со вкусом одета. Дома, вечером в туфлях на невысоком каблуке, не в шлепанцах. Кофточка с высоким воротником, неяркая брошь. Встала из-за столика в углу комнаты, отложила книгу (закладка специальная, чтобы страницу не искать, Сергей еще со школьных годов запомнил), сняла пенсне, шагнула навстречу. Нет, все-таки изменилась. Без пенсне видно: морщины вокруг глаз мелкой сеткой. Похудела. Скулы обтянуты кожей, выступают, глубокие складки на щеках.
— Рада вас видеть, Сергей…Иванович, кажется?
— Что вы, Елизавета Тимофеевна, меня по отчеству и на «вы»? Я все тот же Сережа Лютиков, вытянулся только.
— Не могу я взрослому человеку «ты» говорить, если он со мной "на вы". Вот по отчеству, наверное, зря. Очень вы, Сережа, возмужали. И китель вам идет, верно на вас сшит. Мне Боря сказал — вы только что демобилизовались. Почему вас так долго держали? А теперь куда? Снова учиться? Или после войны, после бурной жизни и ратных подвигов скучно за парту садиться?
— Какая бурная жизнь, какие подвиги? Я, Елизавета Тимофеевна, все больше по штабам отсиживался. А в конце войны сделали начальником, комендантом то есть, одного городка, немцев кормить, перевоспитывать, а потом и выселять в организованном порядке из исконно русской земли — Восточной Пруссии. Поэтому и не отпускали долго. А за парту, Елизавета Тимофеевна, я уже сел. Студент третьего курса Исторического факультета МГУ. А ты, Борька, опять на Биофаке?
— Уже кончил. Экстерном. В аспирантуру поступил.
— Как же ты успел? Ведь ты тоже с третьего курса в армию ушел.
— Повезло мне, потом расскажу.
— Ты, случаем, еще не женат? Мне Елизавета Тимофеевна в начале сорок второго, когда я в Москве проездом был, помнится, о какой-то Ире говорила.
— Нет, я не женат.
Барыня не выдержала.
— Что-то вы, мальчики, не то делаете. Четыре года не виделись, войну прошли, а у вас отрывочные вопросы-ответы. Либо за стол садитесь, ужинать будем, у меня на этот случай и пара бутылок припасена, взрослые ведь мужчины, солдаты, либо идите к Боре и как следует поговорите, чтобы я не стесняла, чтобы не нужно было выбирать ни тем, ни выражений.
— Да ты и не мешаешь совсем, мама. Именно четыре года, трудно сразу. Давай сначала поужинаем.
Выпили неплохо. И Великанов пить научился. Полторы бутылки на двоих — и ничего, только размяк немного и расстегнулся. Не совсем нараспашку, но слегка расстегнулся. Елизавета Тимофеевна не пила, только подкладывала им вареную картошку с луком и подсолнечным маслом. Говорили за столом мало. После нескольких рюмок Сергей спросил:
— А что, об Александре Матвеевиче слышно что-нибудь?
— Папа умер. В сорок втором. В лагере.
Сергей встал.
— Простите, Елизавета Тимофеевна. Разрешите, я за память о нем выпью, не чокаясь.
У Бориса в комнате Сергей полулежал на кровати, прислонясь к стене, подушку под спину. Борис на стуле у столика. Недопитая бутылка, краюха черного и солонка. Говорили шепотом: в соседней комнате барыня уже легла.
— Расскажи, Великан, как воевал. Я только знаю, что в сорок втором ротным связистом был. Думал — все, конец Борьке, сколько их с катушками полегло — не сосчитать.
— Да нет, тогда обошлось. Потом пулеметное училище кончил, в ЗСБ под Вологдой полгода сачковал. На Втором Украинском на самоходках по Украине и по разным заграницам разъезжал, только недолго: все больше по госпиталям отлеживался. Последний раз стукнуло на австрийской границе в марте сорок пятого.
— И в каких чинах кончил?
— Старший лейтенант. ЗНШ-2.
— Разведчик, значит. И не помешал тебе Александр Матвеевич?
— А я о нем в анкетах не писал. И когда мобилизовали, скрыл, и потом.
— И когда в партию принимали, тоже умолчал?
— Я, Серега, как был, так и остался в рядах беспартийной массы.
— Ну и ну! В первый раз такое слышу. Замначштаба по разведке — и беспартийный. Лопухи у вас в полку. Куда Смерш смотрел?
— Считай, повезло.
— Почему «повезло»? Не пойму я тебя, Борька. В армию, на фронт, можно сказать добровольцем пошел, за эту сволочную власть, которая твоего отца убила, воевал, себя не жалея, а в партию не вступил. Чем тебе красная книжечка помешала? Какая-никакая, а все-таки охранная грамота. В аспирантуру, небось, с трудом приняли.
— С трудом. Нашлись доброжелатели, бывшие однокурсники, сообщили, что я политически ненадежен. Не вышло. Все-таки у меня военная инвалидность, ордена. С трудом, но прорвался.
— Сегодня прорвался, завтра остановят. Это только дураки, интеллигентные хлюпики думали, что война кончится — либерализация начнется. Люди, мол, заграничную жизнь повидали, трудно будет их снова в казарму загнать. Еще как загонят! На Украине, мне ребята рассказывали, коллективизация началась не хуже, чем в двадцать девятом. Бабы и старики (мужиков-то почти нет) за пару месяцев между концом немецкой власти и началом советской землю поделили, хозяйствовать сами начали. Всех опять в колхозы загнали. И планы поставок спустили на уровне довоенных. Это значит — под метелку все заберут, как во времена продразверстки. Летом в деревнях голод начнется. Все повторяется. Уже было в тридцать первом, а раньше в двадцатом. Только некому НЭП объявить. Вся эта шпана наверху во главе с батькой усатым стареет, глупеет, ни о чем, кроме своей власти не думает. Снова сажать начнут, как в конце тридцатых, помяни мое слово.
— И что, поэтому надо в их партию вступать? Врать надо? Помогать им надо?
— Так ты им воевать помогал. Сохранить им власть помогал.
— Ты им тоже помогал.
— Я им не помогал. Я и не воевал вовсе. Я служил, потому что деваться было некуда. Я ведь ни за, ни против. Я за себя. Поэтому и красная книжечка у меня есть. Поэтому и говорю и буду говорить на собраниях, что требуют.
— А если потребуют, и доносить будешь? И на меня? Материала хватает.
— Брось, Великан. Никому я еще плохого не сделал. Помогал, как мог. А мог потому, что говорил, что требуют. Говорил, а не делал. А им ведь уже надо только, чтобы говорили. Ладно, Борька, друг друга не переспорим. Стихи не разучился писать? Писал на фронте, или обстановка не способствовала?
— Для стихов обстановка не нужна. Даже — чем хуже, тем лучше. В сытости, благополучии и безопасности стихи не получаются. Вернее, получаются не стихи, а вирши, как у Лебедева-Кумача.
— Прочти.
— Не хочется, Сережа. Они все о войне, а я пока о войне разговаривать не могу. Потом как-нибудь.
— Бог с тобой. Сонечка как? Я в начале войны с ней переписывался, потом перестал. Видишься?
— Бываю иногда. Она медицинский кончила, замуж недавно вышла. Хороший вроде парень. Тоже врач. Постарше нас. На фронте хирургом был.
— Живет там же или к мужу переехала? Как ее фамилия теперь?
— У мужа живет. С матерью. Отец в эвакуации умер. Она поменялась с соседями мужа, так что у них теперь формально коммуналка, а на самом деле отдельная квартира. А фамилия ее теперь Кацнельсон. Мужа Яшей зовут. Яков Моисеевич Кацнельсон. Хочешь, телефон запиши.
