Джон Бакстер - Франция в свое удовольствие. В поисках утраченных вкусов
Глава 18
Сначала найдите рынок
…рынок – это пирамиды плодов, смена времен года, куски туш на крюках, горы специй, башни бутылок и банок, все вкусы и цвета, все вещества и запахи, волны голосов – вода, металл, дерево, глина, – толкотня, пререкания и старые как мир уловки.
Октавио Пас “Я говорю о городе”Луковый суп снискал известность как непременная часть обеда работников парижского продуктового рынка Ле-Аль на правом берегу Сены. Этот комплекс был открыт в 1183 году и за века разросся на десять гектаров. В 1850 году барон Осман перепроектировал рынок в процессе модернизации столицы. По его поручению архитектор Виктор Бальтар заменил беспорядочно разбросанные лачуги на остекленные павильоны с металлическими крышами на тонких чугунных опорах, которые так и стали называться – Les Halles, то есть крытый рынок. Павильоны снесли только в 1971 году. Металлолом продали японцам по бросовой цене, что вызвало громкий скандал.
Почти все, что ели парижане, проходило через Ле-Аль. Продукты привозили ночью на телегах с пригородных ферм и боен или поездом издалека; у рынка был свой подъездной путь. Фермер в темноте грузил повозку, забирался на облучок и трогал свою клячу в сторону далеких городских огней. Так открывается роман Эмиля Золя “Чрево Парижа”:
По дороге в Париж, среди глубокой тишины и безлюдья, тащились возы огородников, мерно покачиваясь на ухабах, и громыханье колес эхом отдавалось между домами, спавшими по обе стороны шоссе за смутно видневшимися рядами вязов. На мосту Нейи к восьми возам с репой и морковью, выехавшим из Нантера, присоединились ещё две повозки – одна с капустой, другая с горохом; лошади сами плелись вперед, понурив головы, безостановочным и ленивым шагом, который замедлялся ещё больше оттого, что они шли в гору. Лежа ничком на доверху загруженных овощами подводах, дремали возчики, обмотав вокруг руки вожжи и накрывшись шерстяными плащами в черную и серую полоску[49].
Парижские “жаворонки” привыкли к гулкому аккомпанементу телег, которые катили через мосты в направлении рынка, не нарушая сна возниц.
Товары выгружали в павильоны, сортировали, оценивали и выставляли на прилавках, откуда они перетекали в корзины и ручные тележки хозяек или посыльных из лавок, гостиниц и ресторанов. Посетить Ле-Аль советовал даже “Путеводитель по развлечениям Парижа” 1931 года, рассчитанный скорее на французских туристов, чем на иностранных. В типично галльской манере он вдохновенно описывал рынок как живую выставку природных сокровищ Франции, её patrimoine[50].
Вы увидите богатую палитру красок – от темно-зеленых овощей до сочно-красного сырого мяса, уйму больших и маленьких корзин, тяжело груженные тележки, которые бесстрашно толкают здоровые парни.
Носильщики, так называемые forts (“силачи”), получали разрешение на работу, если могли сдвинуть с места деревянную тележку с грузом в 200 килограммов, например двоих-троих взрослых людей. В 1928 году это пытался сделать Джордж Оруэлл, но ему не хватило сил; через несколько недель он отступился и стал гостиничным plongeur – “ныряльщиком”, так называли мойщиков посуды. В мясных рядах forts приходилось носить на голове целые свиные и бараньи туши. Заезжий американец писал: “Никогда не забуду это зрелище: три гиганта в длинных белых фартуках и головных повязках, пропитанных кровью, стоят, как трое убийц из средневековой драмы, и душевно беседуют о политике”.
Помимо тринадцати тысяч постоянных служащих на территории Ле-Аль нашлось место десятку мелких сообществ, в том числе городской бедноте. Нищие толпились вокруг рынка до восьми часов утра, и когда колокол – cloche возвещал о конце торгового дня, стекались в павильоны рыться в отбракованных овощах, помятых фруктах и мясных обрезках. Французы до сих пор называют бездомных clochards – “колокольники”, клошары.
Рынок удовлетворял и другие аппетиты. На примыкающих улицах было полно домов свиданий, где сдавали комнаты на час. Днем и ночью перед ними прохаживались проститутки, готовые обслужить любого fort, у кого ещё оставалась нерастраченная энергия. Моя свекровь рассказывала, что однажды, когда она была маленькая, они с няней торопливо шли мимо группы таких женщин, и на вопрос, почему здесь столько нарядно одетых тетенек, находчивая няня ответила: “Это помолвленные девушки ждут своих женихов с работы”.
“Женихи” назывались mecs, от maquereau – “скумбрия”: тесные кричащие костюмы сутенеров напоминали блестящую полосатую кожу этой рыбы. Они сидели в полуподвальных барах по соседству, откуда было удобно наблюдать за женщинами и собирать выручку. Крышевали их апаши – бандиты, названные так в честь апачей, которых привозили в Париж устроители шоу о Диком Западе. Театральный мюзикл 1950-х годов и кинофильм “Нежная Ирма”, действие которых происходит на вымышленной улице Казановы, смягчает и романтизирует эту опасную и порочную среду.
Если верить американскому писателю Джулиану Стриту, “самым злачным” притоном сводников был “Каво дез Иноссан” в доме номер 15 по улице Инносан (кстати, сейчас там находится штаб-квартира автоклуба Lancia). “В погреб со сводчатым потолком вела такая низкая дверь, что приходилось нагибаться. Помещение состояло из ряда узких комнатушек, где собирались подонки общества”. Пианист был горбун: музыканты и официанты в подобных заведениях часто имели физические недостатки. Уголовники легко принимали к себе людей с дефектами, которые могли бы смутить клиентов респектабельных ресторанов. Считалось, что, если потереть горб, тебе улыбнется удача, особенно в игре; вокруг казино постоянно ошивались страдальцы, отягощенные этим изъяном, и подставляли спину за деньги.
В 1910 году один приятель привел в “Каво дез Иноссан” танцовщика Мориса Муве. “Погреб освещался красными и зелеными лампами, – вспоминал он. – Это были масляные светильники, их дымные силуэты зловеще косились со стен. Грязный пол был посыпан песком. За грубыми сосновыми столами кучками сидели апаши и резались в покер, держа под рукой обнаженные ножи”. Один из сутенеров схватил свою poule (“курочку”, сиречь девку) и исполнил вариацию “жестокого танца”. Обычно это энергичная пляска под городской фолк, во время которой партнеры шутливо пихают друг друга. Танец в “Каво дез Иноссан” больше походил на жаркую ссору. Женщина умоляла о сочувствии, мужчина её отталкивал, даже швырял на пол, она снова подползала и с обожанием висла у него на ноге. Пораженный Муве заплатил тому человеку, чтобы он показал ему основные движения, и впоследствии сочинил танец апаш, который во всем мире стал гвоздем программы ночных клубов.
Эмиль Золя окрестил Ле-Аль “чревом Парижа”. Это чрево надо было кормить, для чего и возникли ночные кафе: “О Шьен Ки Фюм” (“У Курящей Собаки”), “О Пер Транкиль” (“У Мирного Хозяина”), “О Пье де Кошон” (“У Свиной Ноги”).
На исходе длинной ночи, после прогулки по трущобам или в поисках “грязцы”, к черни присоединялись светские львы. “Путеводитель по развлечениям” предупреждал, что местный люд может быть не так простодушен, как кажется. “Завсегдатаи поджидают впечатлительных чужаков на лестнице, заставляют накормить ужином, а в конце трапезы испаряются”.
“Народ здесь на редкость пестрый и весьма занятный, – написано далее. – Дама в шикарном вечернем платье может сидеть рядом с работницей или девицей en cheveux”. En cheveux – “простоволосая” – было презрительным намеком: порядочные женщины никогда не появлялись в обществе без шляпы, даже рядом с Ле-Аль. Один британский писатель, гуляя по Монмартру – не самому аристократическому району Парижа, заметил, что его спутница “привлекала к себе излишнее внимание, оттого что была в вечернем платье и с непокрытой головой”; практически все встретившиеся им женщины носили шляпки: “В Париже для вечернего головного убора вполне хватает полоски бархата с двумя вишенками, но отсутствие такового не выглядит странным только в Опере”.
“У Курящей Собаки” не требовали соблюдать дресс-код. Там было слишком людно, даже в предрассветные часы. “Путеводитель по развлечениям” утверждает, что “в три часа ночи на первом этаже, в маленьких столовых наверху и в отдельных кабинетах ужинает множество народу”. По Джулиану Стриту, “люди засиживались до утра, пели новейшие скабрезные песенки, танцевали, периодически ломали стулья, били бутылки и порой проливали кровь”. Всё это терпели ради бизнеса. Крепкие официанты поддерживали порядок, а если какому-нибудь карманнику или шлюхе удавалось улизнуть, это лишь добавляло остроты ощущениям.
В упомянутых кафе почти все ели “густой, брюнетистый луковый суп” – так его описала корреспондентка “Нью-Йоркера” Дженет Флэннер. Ничто не спасало от похмелья и не восстанавливало либидо лучше, чем этот суп. Он значился в меню всегда. Даже если повар уходил домой, поваренок мог наполнить чашку из кастрюли, кипевшей в глубине печи, положить сверху ломтик подсушенного хлеба, посыпать тертым сыром и подрумянить под грилем.
