Вадим Левенталь - Маша Регина
Четыре серии «Большой Якиманки» показали через полгода в ночном эфире, но еще раньше они разошлись по сети, и фразами из них перекидывались друг с другом тысячи молодых людей по всей стране: ну что тебе пожелать? самых дорогих машин, самых красивых мужчин! (девочка, игравшая секретаршу Эльвиру с разноцветными ногтями, вообще была хороша, но эта сцена удалась ей особенно), гуляли по набережной, видели яхту Абрамовича, сфотографировались или с собакой целуется, поди ты, с людьми-то противно!
Третий, мучивший Машу своим безразличным любопытством, был с ней и на съемочной площадке на Мосфильмовской, и в кабинете ориентирующегося на зрителя молодого человека с часами, — он вообще теперь почти не покидал ее. Только тогда, когда она брала под мышку лэп-топ и спускалась на Новый Арбат, чтобы, забившись в угол пластикового кафе, выдавить из себя несколько строк своего сценария, — не каждый раз, но иногда, — ей удавалось заставить его исчезнуть — впрочем, вместе с ним исчезала и сама Маша, и ее тело, а оставалось только неясное жужжание фраз, из которого кто-то-вместо-Маши пытался за хвост выхватить самую нажористую.
Сценарий «Любви к трем козлам» — фильма, который в конечном счете решено было назвать «Save», потому что при чем тут Гоцци с Прокофьевым, — Маша написала за три с половиной месяца, перевела на немецкий еще за две недели, но, отправив файл в Берлин, на этом не остановилась. Дело было даже не столько в тайной уверенности, что сценарий примут (Маша видела все его недостатки, и все же он был неплох), сколько в том, что без еженощного самоистязания бессонницей она уже не могла — и, заливаясь кофе, она чиркала лист за листом, прорисовывая сцены будущей картины.
В Берлин Маша улетала с огромной папкой рисунков. Мальчик-журналист поглядывал на прислоненную к стене папку и наконец не выдержал: вы рисуете? — Да, — не задумываясь ответила Маша, — это, по правде говоря, мой основной заработок — на полотнах старых мастеров я рисую всякую белиберду и переправляю через границу.
Диктофон был уже выключен, мальчик вызвался проводить Машу до зеленого коридора: строй янычар зеленых, — пробормотал он (блеск начитанности пропал втуне — Маша не узнала цитаты) и, прощаясь, все не мог уйти. Ну давай, у меня есть еще минут десять. Мальчик поправил рюкзак на плече. Вы… ты совсем туда валишь, да? Маша рассмеялась. Вечный вопрос русской интеллигенции валить или не валить ей уже однажды приходилось обсуждать — с А. А., когда она ехала сдавать экзамены в HFF. От А. А. она тогда впервые услышала ритуальные мантры про закат Европы и про константин-леонтьевское вторичное упрощение, впрочем, в исполнении А. А. появлялся дополнительный обертон: на самом деле в этом ведь есть красота, за которую так ратуют они все (А. А. махал рукой в сторону их всех) — нужно увидеть красоту этого жеста: Архимед, который не говорит noli tangere, а подводит вооруженных варваров к своим кругам, чтобы прочесть последнюю в своей жизни лекцию, — круто, круто… Тогда Маша сделала вид, что поняла, но поняла только потом: А. А. таким образом смеялся над ней. Вспомнив тот разговор, Маша смеялась теперь сама, рискуя обидеть мальчика, но не стала ничего говорить ему про Архимеда, а сказала просто: совсем можно только сдохнуть, чувак, — и, подхватив папку, двинулась под зеленую табличку. Интервью, которое Маша прокрутила потом на культурном сайте, так и называлось: «Совсем можно только сдохнуть».
Прилетев в Берлин так же, как когда-то в Кёльн, в рождественское столпотворение, Маша испытала тот самый когнитивный диссонанс, о котором знать не знали ее герои из «Большой Якиманки», — с той разницей, что они не могли позволить себе «порше», а ей пришлось считать монетки и отказываться от глинтвейна на Гендарменмаркет. Она нашла русского юриста, показала ему договор, который полгода назад не глядя подписала, и тот обругал ее дурой. В белом, как кабинет стоматолога, офисе в полупустом здании с окнами на s-Bahn юрист ходил, сложив ладони треугольником, и прикидывал, как решать вопрос. Маша прислушивалась к звукам здания — говорила в трубах вода, стонали двери, спорили друг с другом каблуки, — и еще прежде, чем юрист разбил пополам свой треугольник, будто выпуская на воздух какого-то джинна, Маша поняла, что она вообще не хочет решать вопросы, а просто хочет денег. Белый, как кабинет стоматолога, офис явно не был тем местом, где их можно было достать.
Причинно-следственные связи только на первый взгляд кажутся неисповедимыми. То, что в «Save» на одной из ролей появился Петер, было прямым следствием того отвращения к вопросам, которое Маша испытала, глядя на граффити по ту сторону железки. Выйдя из офиса, она немного подумала, поняла, что другого выхода у нее нет, — и позвонила Петеру. Встретившись с Машей вечером в битломанском кафе у Zoo, он, ни слова не говоря, вышел к банкомату и принес ей десять бумажек по пятьсот евро. Понятно, что после этого не предложить ему роль она не могла.
В ожидании, пока на студии готовы будут подписать договор (каждую неделю по телефону ей придется слушать, что на этой неделе не получится, зато на следующей наверняка, sei sicher), Маша проведет два месяца. Она будет спать до вечера, слоняться по улицам, дочитывать книги до половины, ходить в кино на голливудские картинки, есть сосиски с карри в подземных переходах, сидеть в интернете до ломоты в пояснице, даже начнет ходить по музеям и вечером пить в барах пиво и кофе с лимоном, а напившись, трясти сиськами на танцполе (удивляясь поначалу, почему не пристают, но потом поняв: нет, не политкорректность, просто она всех пугает), возвращаться домой в семь утра, на виду у оседлывающих велосипеды соседей слизывая с горлышка последние капли выдохшегося пива, — все это время Машин третий будет наблюдать за ней, молчание его будет становиться все насмешливее, а сама Маша начнет как будто уходить куда-то, ее будет все меньше и меньше, и иногда ей будет казаться, что это она глядит уже в маленькую щелку за тем, что ее глазами видит ее третий.
В начале марта ей позвонит Петер и спросит, как дела. Маша скажет, что денег нет. Петер помолчит и скажет, что он не об этом — как у нее дела. Маша промолчит. Тогда Петер приедет к ней. Маша будет сидеть на подоконнике и курить, Петер — сидеть на стуле и переводить на нее взгляд с раковины и пола. Грешным делом Маша подумает, уж не приехал ли он получить по счету, и начнет прикидывать, сколько ей придется спать с ним за пять тысяч. Но Петер, не зная, куда девать ладони, будет молчать и спросит только, что там на студии. Маша скажет, что они все дырки от задницы. Уходя (еще в магазин надо успеть, — Маша подумает: ну и отговорочка), Петер замнется у двери и скажет Маше, чтобы она потерпела и, это, ну, в общем, заняла себя чем-нибудь. Только когда через неделю Маше позвонят и попросят приехать подписать договор (вы можете сегодня?), она, кинув телефон в диван, поймет, зачем приезжал Петер. И когда через три дня, уже после того, как ей переведут часть гонорара, она спросит его: ну так что, значит, мне не могут дать снять фильм, пока ты не похлопочешь? — он не станет отпираться, а скажет так же, в шутку: ну слушай, я же хотел получить назад свои деньги.
Включаться в работу будет тяжело. После первого дня — под прицелом четырех пар внимательных глаз ей придется выжимать из себя, сколько дней отвести на кастинг, а сколько — на натуру, свой голос Маша будет слышать как будто из-под воды и за поворотами своего языка следить, как будто за каким-то поселившимся во рту моллюском, — она вернется домой, вскроет банку пива из холодильника, выльет ее в раковину, бормоча по-русски нахуй, нахуй. Вместо того чтобы лечь спать, Маша достанет бумагу, разложит ее на столе и несколько часов просидит над листом — она будет есть свои щеки, бить себя по голове, пить кофе, жалобно стонать, но так и не сможет нарисовать ничего, кроме квадратиков, стрелочек и треугольничков. Зато когда она проснется на следующее утро, она почувствует свои руки своими, а не чьими-то еще.
Назавтра Маша скажет группе, что вчера была не в себе, что они неправильно все спланировали, и перекроит график съемок так, что на каждый день придется едва ли не в два раза больше работы. Она сделает это специально, чтобы, возвращаясь на Фридрихштрассе, падать от усталости в постель, не в силах даже кинуть яйцо на сковородку, она будет пить яйца сырыми (как в детстве — разбивая в блюдце, всыпая перец и соль), размешивать вилкой и поглощать, недоразмешав.
В день, когда Маша будет объяснять девочке-актрисе про телефонный звонок (девочку, она настояла, взяли почти дебютантку, чтобы денег хватило заплатить Петеру, — хотя, конечно, Маша не могла не понимать, что, дай она волю своей наглости, Петер снялся бы и почти бесплатно), в этот самый день не прилетит в Берлин из-за беспокойного вулкана партнер девочки. Съемки придется остановить, группу отпустить, и Маша останется в пустом полутемном павильоне, не понимая, что происходит и что ей делать. Петер, зайдя в павильон за забытым пиджаком, постарается удивиться и скажет Маше то единственное, на что она не сможет огрызнуться: мой бог, босс, ты же ела последний раз полгода назад — поехали скорей что-нибудь слопаем, — и отвезет ее на своем демонстративно стареньком «мерседесе» в то самое битломанское кафе.
