Эрленд Лу - Лучшая страна в мире
Как ни гордятся финны своей столицей, пишу я в брошюре, однако сердцем они привязаны к деревне. В городе они не чувствуют себя комфортно, в городе нет уюта домашнего очага, не то что в деревнях и па хуторах среди березовых и сосновых рощ. И рядом с водой, добавляю я с неохотой. На мой взгляд, пишу я, Хельсинки — великолепный город, он поражает дерзким смешением разностильных зданий, сочетанием искусства и культуры с чистейшим воздухом. Как мне показалось, это рассудительный, честный во всем и благоустроенный город; пожалуй, немного чопорный и сдержанный по сравнению с некоторыми другими европейскими столицами, его население имеет гомогенный (тут меня по моей ребячливости — ведь я действительно страшно ребячлив и радуюсь ребяческим шуткам — так и подмывает написать вместо «гомогенный» другое слово, но я преодолеваю соблазн и пишу «гомогенный») — имеет гомогенный состав; из страха потерять работу и свою причастность к той власти, которой обладают СМИ, я, как правило, подавляю свои ребяческие порывы, держась за власть, и так как правильное слово здесь «гомогенный», именно так написано в августовском номере «National geographic» за 1981 год, а я ни на йоту не позволяю себе отклоняться от «National geographic», то я тоже пишу это слово — «гомогенный»; население имеет гомогенный состав, пишу я, здесь нет трущоб, как нет и кварталов, где царила бы коррупция, где торговали бы секс-услугами; да разве же это возможно, подумал я, наверняка есть там такие кварталы, и наверняка они были уже в 1981 году, а с тех пор прошло ведь двадцать лет, я уверен, что у них там в Хельсинки сплошь и рядом можно встретить торговлю секс-услугами, однако об этом неуместно упоминать в брошюре, а кроме того, надо же дать людям возможность самим открывать что-то новое. Мой друг Оке Йокинен, пишу я, проживающий в Хельсинки вот уже тридцать два года, но это было в 1981 году, так что теперь надо прибавить двадцать один год, получается пятьдесят три; предложение приходится начинать заново; я пишу: мой хороший друг Оке Йокинен, можно сказать даже мой закадычный друг, проживающий в Хельсинки вот уже пятьдесят три года, говорит, что здесь каждый в душе мечтает, выйдя на пенсию, вернуться в родные места, поселиться в сельском домике в лесу, у воды — последнее я, хотя и с неохотой, добавляю уже от себя, потому что я не полагаюсь на своих читателей так, как «National geographic» полагается на своих; у «National geographic» читатели — люди с высшим образованием, с широким кругом интересов, мои же не обязаны обладать этими качествами, поэтому я должен не столько углубляться в тему, сколько развивать ее вширь; я, конечно же, основательно прорабатываю материал, но мне надо подавать его более пространно. Жители Хельсинки отличаются некоторой нелюдимостью, что является результатом более стесненных условий, в которые они попали, выбрав городскую жизнь, пишу я далее, иногда это ошибочно истолковывается как скептическое негостеприимное отношение к приезжим. Однако финны живут в суровом климате и знают по горькому опыту, что тепло нужно расходовать экономно, поэтому не ожидайте от них теплоты, пишу я, за теплотой надо ехать в средиземноморские страны, там люди непосредственны, не так критичны и более жизнерадостны, за то они простоваты и неинтересны, их душу можно узнать за несколько минут, а вот для того, чтобы понять финскую душу, потребуется весь отпуск, а иной раз даже и целая жизнь, зато в финнах есть то, что стоит этих усилий, это такая душевная глубина, точнее сказать — бездонная глубина, у финнов есть внутренняя сила, которую сами они называют sisu, тут я открываю словарь, там написано: стойкость, упорство, воинственность как в душевном, так и в физическом смысле слова; должно быть, это хорошие качества, думаю я, нам нравится в людях упорство и сила, нам нравится, когда человек не сдается, а стоит на своем, так ведь. Обычные звуки Хельсинки, пишу я, — это скрип лебедок, басовитое рокотание больших подъемных кранов и крики чаек, переписываю я из «National geographic»; переводить с английского оказывается не так-то просто, хотя я хорошо знаю язык, но думаю, что скрип лебедок, басовитое рокотание подъемных кранов и крики чаек — это вполне удовлетворительно, никто же не станет придираться к каждому слову; пускай будет «рокотание». А какое еще слово есть для этого в норвежском языке? Норвежский язык так беден, приходится обходиться тем, что есть, думаю я; Норвегия ведь бедная страна, у нее бедная история, бедный язык, бедные культура и искусство, она почти во всем бедная, одно только и есть богатство — нефть, по нефть — это временный источник богатства, скоро мы опять обеднеем, и тогда уже никто не поедет отдыхать за границу, так что надо поскорее дописывать брошюру, пока не кончились деньги и отпуска; в Хельсинки есть пять портов, пишу я дальше, в портах всегда кипит работа, это великолепное, царственное зрелище, налегаю я на эпитеты, можно целый день любоваться приплывающими и отплывающими, нагружаемыми и разгружаемыми судами, и это будет день, богатый впечатлениями; кроме того, финны чертовски здорово строят ледоколы, как сказано в «National geographic», это их ниша, то же самое пишу и я, по стоимости они не могут конкурировать с судостроительными заводами Азии, зато конкурентоспособны в отношении качества, потому что азиатские судостроители не имеют понятия о настоящих ледоколах, для них нелепа самая идея ледокола, поэтому ледоколы у них получаются паршиво, а вот финны знают, что такое лед, и строят потрясающие ледоколы, способные пробить лед Ботнического залива Балтийского моря, достигающий местами толщины в шестьдесят сантиметров; вот опять встретилось море, а море — это вода, но тут уж никуда от нее не денешься; вообще-то Балтийское море можно пожалеть, подумал я, мне и раньше всегда было его жалко до слез, не один я так отношусь к этому неудачливому морю, это же внутреннее море, застойное, а стоячая вода — это вода-неудачница, стоячая вода — это как-то несерьезно, а к стоячей воде Балтийского моря это относится в особенно сильной степени, его вода «посажена» на голодный паек, она малоподвижна, так что воды Балтийского моря — это в общем то, что меня устраивает, не то что типичная вода, тут вода'— тихая, она ничего не изменяет, не разрушает, как остальная вода, эта вода — тихоня, она — больная, и потому она меня устраивает, я ведь тоже, в общем-то, больной человек, все мы в каком-то смысле больные и спятившие, природе надо потратить десять лет, чтобы сменить соленую воду в Балтийском море, так что не мочитесь в Балтийское море, пишу я, потому что, если вы один раз помочитесь, финнам и шведам придется несколько лет разбираться с вашей мочой.
Финляндия — благоустроенная страна, пишу я дальше; так сказано в «National geographic», и это хорошо, что она благоустроенная, так что я переписываю это к себе без смущения; итак, Финляндия — благоустроенная страна, заботящаяся о своем народе посредством тщательно разработанного законодательства, способствующего повышению жизненного уровня. Все трудящиеся в закрытых помещениях должны иметь доступ к дневному освещению, говорится в журнале, и я тоже пишу это у себя, и величина транспортных отчислений зависит от доходов лица, пользующегося услугами транспорта. В Финляндии все хорошо работает. Работают автоматы на улицах, туалеты, телефоны. Фарфор предприятий «Арабия», ножи и вилки завода «Фискарс», деревянные изделия из Африки, текстильные товары «Маримекко»… Снова «Маримекко»! Значит, автор «National geographic» тоже счел необходимым упомянуть о «Маримекко»; знай наших; на мне вон тоже надет свитер от «Маримекко»! Но там сказано, что все вышеперечисленное не только входит в перечень товаров финского экспорта, но является также зримым выражением финского национального характера, финского вкуса, стиля и настроений. Мотивы почерпнуты из текстуры морских волн, льда и гранитных скал. Последнее, то есть гранит, пришлось мне особенно по душе, за то что гранит так тяжел, так неизменен; наверное, в Финляндии очень много гранита, раз он упоминается в «National geographic», подумал я, и мысль о том, что там много гранита, отчасти примиряет меня с тем неприятным обстоятельством, что там так много воды, благодаря этому я начинаю более благосклонно относиться к Финляндии. Финляндия — это гранит, пишу я, и ради гранита всегда стоит выбрать Финляндию местом проведения своего отпуска; гранит служит нам залогом надежности, ведь мы, норвежцы, любим наш родной гранит и любим гранит в других странах; и тут я делаю себе заметку па память, что надо будет потом, если успею, посвятить отдельную главку финскому граниту; в этот момент вдруг звонит телефон, это Сестра, и, что характерно, она звонит именно в ту минуту, когда я в кои-то веки совладал с Финляндией, поставил ее на колени, Финляндия стала у меня как шелковая, и тут-то, конечно, мне звонит Сестра, она сообщает, что Бим окончательно сорвался и ей необходима моя помощь. Это очень некстати, говорю я, работа над текстом у меня в самом разгаре, я весь в работе по самую макушку, если так можно сказать, я насквозь проникся Финляндией, Финляндия просто фантастическая страна, я вижу это все ясней и ясней, статья из «National geographic» послужила для меня тем толчком, после которого свободно вылилось все, что я давно вынашивал в себе, но не мог выразить, сейчас бы мне только писать и писать, я наконец расписался; я пробую намекнуть, что Бим как-нибудь справится сам, но Сестра об этом другого мнения, она опять повторяет, что Бим окончательно сорвался и одной ей не справиться, поэтому надо, чтобы пришел кто-то, кого Бим уважает, и помог ей. Так, значит, Бим меня уважает? — спрашиваю я. Уважает, говорит Сестра. Он уважает любого, кого зовут Ньяль, но, кроме того, он еще уважает тебя за то, что ты показываешь такие выдающиеся результаты в компьютерной гонке, говорит она; я представил себе мои high scores[14], записанные в памяти его компьютера; только в одной гонке Бим, наверное, смог меня обыграть, в той, когда я вдруг очутился дома, остановился посреди пути и застыл как зачарованный оттого, что окрестности были так похожи на мои родные места, где стоял наш дом, которого уже нет, потому что теперь дом мой повсюду и нигде, и когда я вспоминаю об этом, то сразу вода начинает плескаться у моих ног, а сейчас меня притягивает Финляндия, потому что дело стронулось с мертвой точки и я, кажется, мог бы в считанные часы написать всю брошюру, но моя помощь потребовалась в другом месте, ко мне обратились как человек к человеку, а не как к брошюрописателю, и Бим вот меня уважает; уважает — это тебе не шутка, думаю я, это тебе не пустяк, а Сестра говорит, я буду век тебе благодарна, я-то знаю, что это просто речевой оборот, и ничто не вечно, даже благодарность, я так и вижу, как мы, быть может, сойдемся, поженимся, и разойдемся, и встретимся уже в суде, где будем делить имущество и детей, и от вечной благодарности ничего не останется и в помине, псе давно быльем поросло, а вместо благодарности осталась одна ненависть, но так нельзя — если так думать, то сам сделаешь себя одиноким, думаю я, надо помочь человеку, если и ты хочешь рассчитывать на чью-то помощь, и, даже если тебе за это никто не поможет, все равно надо помогать другим, думаю я, ибо так и надо думать, если ты человек, а я же человек, хотя и брошюрописатель — в первую голову брошюрописатель и носитель власти, но в то же время и человек — голенький, и одинокий, и бессильный, а пока ты человек, ты обязан помогать другому человеку, думаю я, и Финляндии моя помощь требуется меньше, чем Биму, потому что Биму нужна немедленная и человеческая помощь, тогда как Финляндии помощь требуется в том, чтобы ей побольше заработать на туристах, помощь в получении прибыли, так что, если бы я идентифицировал себя с белым человеком, я бы отправил Сестру куда подальше, хоть на кудыкину гору, но ведь я-то идентифицирую себя с индейцем, который живет в гармонии с природой и у которого всегда есть время, поэтому я не посылаю Сестру куда подальше на кудыкину гору, так как Финляндия может и подождать, а Бим, по ее словам, ждать не может, так что ладно, я еду, говорю я, сохраняю все написанное о Финляндии в памяти компьютера, сохраняю для верности дважды, записываю копию на дискету и прячу дискету в карман; хотел было сказать, что я проглотил дискету — сохранил все в памяти, записал на дискету и затем эту дискету проглотил, но так получилась бы бессмыслица, а нам нужен смысл. Бим скрылся за горами, за долами, так что ищи ветра в поле. Уже поздно ночью он тайком позвонил сестре с чужого мобильника, взятого без спроса, и шепотом сказал, что находится в рыбачьей хижине где-то в районе нижнего течения Гёйлы, то есть в центральной Норвегии, более чем в пятидесяти милях от дома, ему там плохо, но остальные ребята, те самые дружки, которые, по словам Сестры, забивают его голову разными глупостями, не хотят его отпускать домой, раз уж решили быть заодно, тем более что они угнали чужую машину и все такое прочее. Ну, так что там такое? — спрашиваю я Сестру. Если мне предстоит ехать за ним, то я хочу знать, что происходит. Сестра отбрасывает таинственность и рассказывает: бред всякий, вроде национализма и прочей чепухи насчет расовой чистоты и превосходства одной нации над другой — вот что там происходит. С некоторых пор Бим повадился ходить в эту компанию, а тут лопушка и захлопнулась, ведь Бим на самом деле не такой, говорит Сестра, его заманили; у Бима, конечно, бывают странные мысли и взгляды, и его нетрудно было поймать, но все-таки он не такой, просто начитался лишнего, и его нетрудно поймать, потому что сейчас ему нехорошо, с тех пор как случилось несчастье, он ходит сам не свой, а теперь вот позвонил, и Сестра истолковывает этот звонок как крик о помощи, он же попал в такую скверную среду, откуда просто так не уйдешь, потому что, если ты уходишь, это значит, что ты предал тех, кто остался, а предательства надо стыдиться, потому что у этих ребят в ходу такие понятия, как честь, и товарищество, и предательство, и измена, поэтому если уж ты туда вошел, то, значит, вошел, а тот, кто не с ними, тот против них; из этого я понял, что Бим прочно застрял в рыбачьей хижине на Гёйле и ему требуется немедленная помощь, и я говорю Сестре, что помогу ей и вытащу Бима и чтобы она не беспокоилась, я все улажу, а Финляндия пускай пока подождет, говорю я, потому что Финляндия не застряла в хижине на Гёйле и ей никто не засоряет мозги национализмом и тому подобными материями, а вот с Бимом все это происходит, так что Бима надо выручать, а Финляндия пока что перебьется как-нибудь без меня.
