Елена Скульская - Мраморный лебедь
О, как я боюсь раздражительных людей! Как я боюсь этого взбитого белка пены бешенства в уголках рта, крика, вздувающего жилы на шее, пальца, чиркающего по воздуху в намерении извлечь из него огонь, той характерной дрожи, что заставляет раздражительного человека трястись и почти подпрыгивать на батуте, вшитом в его тело.
Как я люблю людей с низкими тихими голосами.
Отцу очень хотелось, чтобы у меня были нормальные детские увлечения вроде собирания марок, и чтобы я непременно занималась спортом. Подаренные марки я запихала в новенький альбом, а те, что не поместились, выбросила за диван (может быть, и самые ценные). И со спортом, несмотря на мой по тогдашним меркам высокий рост и худобу, у меня ничего не выходило. Самым популярным было фигурное катание, постоянно транслируемое по телевидению. И вот возле нашего дома открыли секцию, куда принимали детей и моего возраста – десяти лет. Папа уговаривал меня пойти, но я была уверена, что меня не возьмут, и упиралась. В конце концов мама все-таки повела меня записывать, мы как-то неудачно подошли с ней к административному зданию – со стороны стадиона, где дорожка утопала в осенней слякоти, и обе промочили ноги. Но испытания на гибкость я прошла. И меня приняли.
Папа был в восторге:
– Вот видишь, глупышка! А чего стоило тебя уговорить!
– Мне, – откликнулась немедленно мама, – это стоило новых туфель!
Мама всегда ходила на шпильках. В тот вечер на ней были чудесные лодочки темно-серого цвета из мягкой кожи с выдавленными на ней пупырышками.
Черновики огня
Черновики огня – опавшие за лето листья – внимательно листала кошка, прихлебывая молоко.
В окне вздыхала занавеска.
Кошка легла, подложив под голову булыжник. Рот ее, размалеванный кровью, потерял очертания. Рот ее, размалеванный кровью, потерял сознание – он стал ртом раны, приоткрытым и узким.
Беременная девочка, из которой, из-под тоненького платья, выныривал поплавок пупка и подпрыгивал, протягивала кошке руки, и кошка сдирала с них кожу, как свежую штукатурку со стен, как обои облаков с заклеенного неба.
Осень плескалась в канале, и канал сжимал челюсти мостов.
– Я уже вызвала «скорую», – сказала девочка с прыгающим пупком и прижала кошку к груди, и кошка обняла ее и стала грызть ключицу девочки, чтобы заглушить боль; у нее лопались легкие, у кошки, и девочка, готовясь стать матерью, принимала чужую боль, как свою.
«Скорая помощь» все не приезжала, сердобольные шины несли другие тела.
Девочка решила взобраться на дерево и посмотреть, скоро ли помощь.
Мимо пробежал голубь, похожий на закипающий чайник, клокоча и подпрыгивая. Гнилые зубы канала постукивали о гранитные края.
Девочка отняла от груди кошку, вскарабкалась по стволу к облетевшей кроне и успела увидеть: вздыхает по ней занавеска в окне, медленно стекает к ней молоко из кастрюльки, – и полетела вниз надкушенным яблоком, зачерпывая по дороге крик.
Канал
Он наклонился и быстро-быстро, почти лакая, стал слизывать черную рану канала. Рана дышала всем животом, как запыхавшаяся собака, и плыла вверх брюхом, запасая в складках непросохшие следы дождя. Загорелый лист бросился в воду с разбега, но не долетел – он успел схватить его, растереть в ладонях, и долго нюхал сухой запах охры.
Он разрезал беспокойный живот девочки, и живот сразу унялся, затих. Аккуратно разматывая, он вытащил то, что, свернувшись, лежало внутри живота. И развесил влажные, переливающиеся – в пузырях розовой крови гирлянды на ветках. Гирлянды светящихся лампочек. Чтобы просохли, чтобы было сухо и чисто, как в детстве, когда мама мыла коричневые половицы и нельзя было по ним ступать, пока не испарялись последние кружочки влаги, а лучи из окна пробирались к полу, огибая горшки с алоэ, – их отростки с теплым зеленым внутри прикладывали к нарывам; он ловил лучи и умывался ими и смеялся, он помнил свой смех от солнечного умывания и помнил черного, блестящего на солнце жука: его панцирь был похож на черный брикет в печке, уже просверленный огнем; последний раз топили печку в марте, было уже тепло, брикет пробирало красной судорогой; жук катился навстречу, отвалившись куском угля, и кто-то, он так никогда и не узнал кто, подсадил жука прямо к нему на рубашечку, и жук забежал вовнутрь, и он, наверное, трехлетний, бил и бил по своей рубашечке кулачками, пока жук там, внутри, на теле, не превратился в слякоть, в жижу.
Девочка была бледна. Он плеснул ей в лицо серой воды из канала. Серые пятна расплылись по бледному лицу. Тут ничего не поделаешь: смертный приговор претворен в жизнь. Больше ничего он для нее сделать не мог.
Он ушел. А девочка еще долго лежала в забытьи. Потом поднялась и стала снимать свое – в пузырях розовой крови – исподнее с веток. Будто она была прачкой, которая снимает еще влажное белье, не надеясь на то, что оно высохнет в этот длиннополый китайский ливень, бьющий в одну точку, о, поверьте, не для иглоукалывания, а для пытки – чтобы пробить ей голову, как цветок пробивает асфальт; эти цветы собирала она в нагретом черноземе гудрона, который тянулся тянучкой, ириской, однажды вырвавшей ей молочный зуб – совершенно безболезненно, так, что она хотела и дальше есть ириску, но наткнулась на него другими зубами, и только тогда нащупала в десне лунку в асфальте.
Черный канал отдышался. Его мутная вода стала ощупывать гранит и подтягиваться на мягких пальчиках, – они ломались, не причиняя воде вреда. Холодный лоб в испарине слизи. Рот, зацепившийся за крюк подъемного моста. Кишечное дно.
Канал встал на задние лапы и откусил девочку, украшавшую мост.
Девочка и мальчик
Когда рыба наконец уснула, девочка спеленала ее и уложила в постель. Рыба открывала рот: пить, пить, пить, но девочка понимала – это во сне, она сама бежала по улице, сворачивала вместе с трамваем к морю – и там, на дне, намертво вцеплялась руками в камень, чтобы ее не вынесло на поверхность.
Девочка накрыла голову рыбы подушкой; рыба не шевельнулась, словно она была лодкой, которая всегда упирается, пока ее тащишь по песку; лодка ничего не помнит, будто ее ударили веслом по голове; лодка не помнит, что там, в море, она забудет о песке.
Девочка привязала веревку к ручке двери, просунула голову в петлю и стала медленно наклоняться, стараясь не пропустить в потном, пухлом, кишащем осами воздухе, воздухе, пахнущем вареньем из райских яблочек – маленьких, пронырливых; когда вечером пили чай, она видела, как одно яблочко застряло в отцовской шее, не сглатывалось, только двигалось и всегда возвращалось на место, – дуновение боли, успеть сложить боль в шкатулку, обклеенную ракушками.
Веревка шершаво уткнулась в шею, девочка не почувствовала боли, только промельк обиды, что пропустила самое важное, – осталась лежать на песке.
Дело было на юге, никого знакомых; в конце концов, родители сговорились с мороженщиком. Он положил девочку в свою тележку на лед и закрыл крышкой. Она лежала среди мороженого, которое никогда не ела, – сладкое кривлянье с обмазанным ртом. И отец девочки помнил об этом, и ему было стыдно, и он мучился, но понимал, что другого выхода нет, что нужно довести девочку до Петербурга.
– Она эгоистка, – объясняла мама девочки всем и открывала крышку каждому, кто подходил в воздухе, кишащем осами, за мороженым. – Она о нас подумала? Нет! Только о себе!
– Можно? – спросил мальчик и вытащил из-под девочки ванильное мороженое, и пока его мама слушала маму девочки, он переводил взгляд с одной на другую и понимал, что успеет съесть это мороженое и взять еще одно, и никто не заметит. И никто не скажет, что у него будет ангина, что понадобится операция, что из него вырвут гланды, что потом, для заживления ран, в него будут насильно впихивать мороженое, что он останется один в палате и полетит над домами и погладит – просто погладит – зеленую макушку дерева и повиснет на проводах и будет раскачиваться, и ветер будет его облизывать шершаво, как верный пес.
А девочка баюкала спеленатую рыбу: пить, пить, пить.
Передышка
Я знаю, что большинство людей, прошедших войну, не любят о ней ни вспоминать, ни говорить. А мой отец часто рассказывал мне о тех случаях, которые не могли поместиться в книги. И я помню их с детства. И не то чтобы они разрушали мою детскую веру в непогрешимую правоту моей страны, но учили понимать жизнь, складывающуюся из странностей и отступлений.
…Была затянувшаяся, скучная передышка в боях. Батальон окопался на краю лысой, в бородавках кустарника, поляны. По другую сторону были окопы противника. Война шла к концу. Уже случались у людей инфаркты – предчувствия мира, уже сердца кололись, как ворье на допросах. Прелая лесная жара дурманила, пьянила и клонила в сон. Спирт чудил в головах (много, много пили на войне, смелели, куражились и гибли). Но дело было даже не в спирте, а в привычке рисковать, в потребности смертельной игры, в том остром восторге гибели, что сродни счастью. И вот стали по одному выглядывать из окопов, вылезать, становиться в полный рост и бегать по поляне рывками из стороны в сторону, как крик бежит от эха в лабиринте. И бегали. И плясали. И снимали лихачей пули снайперов, и убитые прижимали к груди молодую пулю, как девушку, и падали в короткую колючую траву. И немцы точно так же выходили из своих окопов и тоже что-то пели и кричали на своем краю поляны, и тоже снайперы снимали их – нехитрое дело днем, на солнце и вблизи…
