Рю Мураками - Танатос
Но то, что ей действительно запомнилось на всю оставшуюся жизнь, так это те слова, которые произнес Язаки при их первой встрече, то есть при просмотре претенденток на роль в музыкальной комедии. Ее опыт в таких просмотрах был тогда еще слишком мал, и она очень боялась, что Язаки признает ее негодной. Она не осмеливалась даже взглянуть на него. Кроме Язаки там сидело еще несколько человек, и Рейко, отвечая на вопросы, смотрела только на них. Язаки молчал, не переставая курил и время от времени посматривал в окно. Он показался ей совершенно незаинтересованным. Просмотр проходил в номерах отеля «Акасака», а его организацией занималась как раз та самая девушка — Кейко. Она курила какие-то заграничные, очень душистые сигареты. Этот запах она вспоминала и в Париже, мучаясь от безысходной ревности… Тот номер в «Акасака» был неправдоподобно большим, и ей казалось, что ее вовсе не существует. Собравшиеся гудели басом: «Эту можно взять, но при условии, если она займется своими зубами», или: «Она красива, прямо как на фотографии», или же: «Имя ее агента мне ни о чем не говорит». Потом какой-то мужчина в очках произнес: «Хорошо, следующая…», и она встала со стула. И тут Язаки спросил: «Что это там такое черное, на руке? Это вы написали?» От неожиданности она чуть не подпрыгнула. Нет, не от звука его голоса, а оттого, что он каким-то образом заметил, что у нее что-то там написано на руке. На ней было платье с длинными рукавами, и она полагала, что заметить что-то написанное на руке просто невозможно.
— Да, — ответила она.
Ей стало ясно, что этот человек с самого начала следил за нею, причем куда более внимательно, чем все остальные.
— И что вы там написали?
Голос Язаки отдавался эхом, благо что все перегородки были стеклянные.
— Я написала: «последний».
Ей было очень стыдно, она почувствовала, что краснеет. И она еще никогда не смотрела Язаки прямо в глаза.
— Последний — что или кто? — Язаки явно устал.
— Последний раз. Последняя попытка. Если я не пройду сегодня, я вообще оставлю затею стать актрисой или танцовщицей. Я пришла сюда в последний раз… это как последний день жизни…
Язаки одобрительно кивнул и, когда актриса уже выходила из комнаты, добавил:
— Но сегодня он мог оказаться и первым.
*****Нужный нам дом находился неподалеку. Как водится, улицы в старой части Гаваны переполнены, и мне пришлось вести «мерседес» на самой малой скорости, непрерывно подавая сигналы. Пешеходы и велосипедисты, праздношатающиеся, толпа у открытого капота машины, стоящей прямо посреди дороги, — те, кто решил делать ремонт на месте, и те, кто подошел из простого любопытства, тележки торговцев фруктами и лимонадом, мальчишки и собаки. Из сломавшейся машины на мостовую вытекала маслянистая жидкость. Это старый ветеран американского производства, годов пятидесятых. Его бока покрывают несколько слоев краски, густо намазанных поверх несчищенной старой, и это напоминает картины мастеров-абстракционистов. Драндулет давно следовало сдать в музей, но поди ж ты — целая толпа собралась вокруг в тщетных попытках вызвать его к жизни. Еще не наступил самый жаркий сезон, но все равно часам к двум дня солнце сильно припекает и на спинах отчаянных механиков серебрится пот. Улицы здесь совсем не изменились со времен испанского завоевания. От мостовой и каменных стен исходит горячее и влажное дыхание, которое как будто склеивает все вокруг нас. В салоне сразу устанавливается страшная духота, и я уже весь в поту. Мне начинает казаться, что вся улица покрыта потом… хотя я люблю этот тяжелый воздух старого города. Я говорю об этом актрисе, и…
— У нас было впечатление, что мы находимся в утробе какого-то гигантского животного, — начинает она, глядя в окно, — или в бутоне огромной орхидеи. Я помню, что когда мы впервые оказались в Гаване, мы ехали по этой же самой улице… учитель был счастлив как мальчишка и не переставая снимал все на свою камеру, выставив объектив в окошко. Помню еще, он заметил, что этот город как какая-то бродильня. «Рейко, посмотри, ощущение такое, будто этот дом сейчас рухнет, но также кажется, что из него может выйти что-то новое. Это напоминает Индию, только в более грубом исполнении. Индия — это песок, а здесь все — камень». Когда он вот так возбуждался, он напрочь забывал о моем существовании. И мне кажется, что именно это я и не смогла вытерпеть. Я сказала ему обо всем, когда мы расставались: «Учитель, иногда вы становитесь кем-то другим даже по отношению ко мне». Каждый раз меня это сильно пугало. И занимаясь со мной сексом каждый день, он приглашал в номер девочек из отеля. Временами он скрывал это от меня, а временами звонил прямо при мне как ни в чем не бывало. А когда девушки уходили, он спрашивал меня, ну, как, мол, ничего барышня? Десятки, сотни девушек… А я, стараясь не подавать виду, говорила: «Ну да, ничего, нормально, в самом деле». Однажды в гостинице «Акасака» к нам пришла полноватая девица, которая не говорила ни слова. Было что-то около трех часов ночи. Нет, она была не из садомазохистского клуба, ничего такого. Я спросила учителя, как ему удается знакомиться с такими? А он ответил мне, что некогда эта девушка обладала паранормальными способностями. «Когда она училась в начальной школе, ее мамаша развлекалась тем, что тушила о ее грудь сигареты. А после ее самоубийства девушка сама начала гасить окурки о свою грудь. Она думала, что ее мать покончила с собой из-за нее, и теперь карала себя за это, как бы извиняясь перед духом умершей. Потом она стала замечать, что во время этой «церемонии» она может воздействовать на удаленные объекты. Для начала это была электрическая лампочка. Ей показалось, что лампочка светит слишком ярко, она от всей души пожелала, чтобы та потухла, — и в ту же секунду лампочка перегорела. И в этот момент она почувствовала, что в нее вселился дух матери. Она бормотала слова благодарности духам предков, и ей казалось при этом, что ее мать ласково улыбается. Слух о ее необычайных способностях мгновенно распространился по всему городку. А ведь она училась лишь во втором классе средней школы. Ее даже показывали по местному телеканалу. Но способность гасить лампочки и творить прочие чудеса, продержавшись три года, исчезла в одночасье. С того самого момента она больше не произнесла ни единого слова. Странная девица… Как, говоришь, я с ней познакомился? Она умеет читать будущее. Я нашел ее в переулке, что позади вокзала в районе Огикубо. Она читает будущее по глазам, даже не по линиям на руке! Она смотрит в глаза, а потом пишет будущее человека на листочке бумаги. У нее, кстати, превосходный почерк. Такое впечатление, будто она училась каллиграфии лет десять у преподавателя-китайца». И он говорил ей то одно, то другое, время от времени переспрашивая: «Что, действительно так, да?» Каждый раз она смущалась, но согласно кивала и казалась очень счастливой. Я не понимала, что происходило в такие моменты с учителем. Ему же чудилось, что он становился кем-то другим. Рядом с этим человеком все без исключения женщины делались нимфоманками. Как-то раз он попросил одну из своих подружек раздеться донага и раздвинуть ноги, а мне велел лизать ей клитор. Я отказалась. «А почему это ты не можешь?» — удивился он. «Потому что это грязно». — «Ах вот как. Ну, если ты не можешь лизать это дело у этой девушки, так почему же ты это преспокойно делаешь у меня?» — «Не знаю… но я никогда еще не занималась такими вещами прямо перед вами». — «А знаешь почему?» Я покачала головой. «Да потому что со мной ты совсем другая».
В Париже я, кажется, поняла, что он хотел этим сказать. Я жила со многими мужчинами, с французами, немцами, швейцарцами, но все они видели во мне только одну женщину и только ее и желали. Они хотели от меня и специфики, и стабильности. Когда мы начинали взаимно раскрываться, они обязывали меня определиться в моем «я», но только в том, где было бы невозможным быть самой собой. И они говорили мне «ты», «тебя». Нужно было, чтобы это «ты» отличалось от всех других. А я всегда говорила им «я». И тогда следовало, чтобы я определилась в моем «я». И раз зафиксированное, мое «я» уже не могло измениться. Европейцы находили в этом удовольствие, но это был не мой случай. И стоило мне выйти за рамки, как мне сразу говорили: «Это не похоже на тебя». Я должна была постоянно следить за тем, какого «я» мне нужно придерживаться. Это не вопрос морали и не дело принципа. Это форма отношений. Как только какая-либо форма прочно устанавливалась, изменить ее уже было нельзя. И точно так же, как передача радиосигналов возможна только внутри определенного диапазона частот, мне предписывалось, чтобы я раз и навсегда решила, кто я есть, определила свой стиль одежды, манеру речи, выражения, жесты, вкусы и больше их не меняла. Они же были теми, кем являлись, что всегда делали и чем занимались. Я думала, что это и есть понятие класса. Одно время я жила с одним французским архитектором, и он объяснил мне, что означает выражение «сохранить свой ранг» и «не выходить за классовые границы». Он занимался не только архитектурой, а еще и играл на бирже. Его предками были польские эмигранты. И однажды, один только раз, он объяснил мне, что общество имеет классовую структуру, как, например, атмосфера и стратосфера. Больше мы никогда не возвращались к этому вопросу. Так вот, он говорил, что «класс не является гомогенной группой, каждый из классов состоит как бы из различных пластов, то есть «стратов». Очень опасно смешивать понятия и говорить как об одном и том же о группах и отдельных индивидуумах, но это разделение на страты одинаково присутствует и в каждом индивиде. Все это пошло еще со времен раннего христианства, с эпохи великих завоеваний. И если Рим так боялся древних германцев, мадьяр и норманнов, так это потому, что они символизировали ту темную область человеческого духа, которая не поддается никакому контролю и управлению. Тени, что возникают в зеркале, рождаются ночью, это плод нашего одинокого воображения. Социальную классовую структуру сформировали многочисленные нашествия варваров в раннем средневековье. И потом, будь уверена, что сознание не определяет бытие, а, наоборот, бытие, то есть эмпирическая бесконечность исторических событий, производит отбор в том самом зеркале, богатом всеми этими возможностями. Классовое общество сумело выжить за все время социальной эволюции в Европе. И эволюция классового общества продолжается, а значит, продолжается и классовая борьба. Классовая система более устойчивое явление, нежели религия или нация. Пойми, что угнетающая рабочий класс буржуазия — не что иное, как детский взгляд на вещи, на классовое общество, что классовая борьба не ограничивается социалистической революцией. Абсолютно все способствует сохранению этой системы: от религиозных войн и до импрессионистской музыки; от Крымской кампании до автомобильных гонок. Если ты хочешь жить здесь, ты должна четко уяснить себе, что такое классовое сознание. И учти, что никому не позволено нарушать классовые границы. Из-за языка у тебя возникают серьезные проблемы, и, чтобы их решить, тебе необходимо утвердить себя посредством стиля одежды, макияжа, выражений, короче говоря, твоего внешнего вида. Ты должна постоянно проводить суровый отбор и стараться не переступать предписанных границ». Это не значило, что я должна была постоянно носить платье и одеваться со вкусом, посещать концерты классической музыки и всегда хранить на губах сдержанную улыбку. И уж тем более оставаться добродетельной, даже ночью в собственной постели. Это означало лишь то, что я должна каждый день повсюду показывать, к какому классу я принадлежу. Мне следовало приоткрыть историю моей жизни, то есть один из слоев моей души. И сначала, тем более для актрисы, эта манера поведения показалась мне просто замечательной. Мне удалось утвердиться среди европейцев, не поступившись своей гордостью. И, конечно же, все оказали мне хороший прием. Мне не нужно было заставлять себя или играть какую-то роль. Мне оставалось лишь осторожно приоткрывать очередной слой моей души. А поскольку учитель настроил мое тело на получение наслаждений, я могла испытывать оргазм, общаясь и с европейцами. И не из-за того, что мне надоел тот класс, который я сама и выбрала. Напротив, я поняла, что жизнь в Европе оказалась гораздо легче, чем в Японии. Поэтому я и не могу понять, почему помутился мой разум. Но я навсегда запомнила те слова: «Все оттого, что передо мной ты становишься кем-то другим».
