Рю Мураками - Танатос
Актриса не помнила названия той деревни, но на дороге в Сантьяго-де-Куба был небольшой ресторанчик, что-то вроде мюзик-холла, где давали представления в стиле гуахира. Вокруг их столика сразу собралось гитаристов двадцать, не меньше. Также ожидалось выступление Серины Гонсалес, «королевы гуахира». «Как такое могло получиться, что в подобном месте, в этой дыре, дает концерт певица такого уровня, как Серина Гонсалес?» — поражался Язаки. Даже актриса знала, кто это такая. Гуахира — это что-то вроде крестьянского фольклора. Как правило, эти песни поются мягко, но Серина так не считала. У нее был голос металлического тембра, когда она брала высокие ноты, казалось, будто он пронзает мозг и сердце. Язаки очень любил ее за это, ему вообще нравились подобные женщины. Металлические. Ему нравился голос проникающий, разогревающий, он сам так всегда говорил. Актриса не выносила, когда Язаки нахваливал других женщин, будь то кубинская певица или танцовщица. Ее больше задевали комплименты по поводу пения или танцевального искусства, отпущенные Язаки в адрес других женщин, чем лизание клитора ее соперницы или содомия с Кейко. Но эта ревность, как считала Рейко, возникала у нее не из-за того, что она сама была актрисой и танцовщицей.
Выступление Серины Гонсалес началось приблизительно в полдень. Она исполнила собственные потрясающие песни и сказания о божествах из пантеона сантерии. Ей аккомпанировал целый оркестр, но все это выглядело очень печально. Было ужасно жарко, складывалось впечатление, будто бы вокруг таверны бродили коровы и прочий рогатый скот, а есть пришлось, отмахиваясь от сотен тысяч мух. «Королева гуахира», ведомая под руки своими сыновьями, каждому из которых стукнуло по крайней мере по пятьдесят, обошла вокруг столиков. Увидев Язаки, приготовившегося снимать на камеру происходящее, один из сыновей певицы потребовал с него плату за право съемки. Оба сынка были так густо загримированы, что косметика стекала с их лиц, смешиваясь с потом и образовывая белые потеки. Они потребовали сто долларов за песню, и Язаки заплатил за две. «Это не тебе, смотри, не забудь, — обратился Язаки к одному из них, протягивая деньги. — Вокалист — твоя мать, а не ты». «Я это хорошо знаю», — среагировал сынок, ухмыляясь. Белесые полосы краски стекали у него по шее.
Серина имела оглушительный успех. Пока Язаки возился со своей камерой, тот самый сынок, что потребовал с него денег, подошел к столику, где сидела актриса, и пригласил ее на танец. Измученная жарой и мухами, она тем не менее не посмела отказаться. Публика зааплодировала, сын певицы взял актрису за руку и вывел на середину зала, словно на сцену. В то время она только начинала учиться кубинским танцам. Но зрители, считавшие, что японка не может знать соответствующие фигуры их танца, хлопали ей от души. Вернувшись к своему столику, она увидела, что Язаки вне себя от гнева. «Ты действительно ничтожество», — прошипел он. «Ах вот как, — пронеслось у нее в голове. — Я, значит, сижу здесь, умирая от жары, пытаюсь разжевать этого несчастного цыпленка, вокруг полно мух, которые, если их не отгонять, залетают прямо в рот или в нос, а этот хмырь говорит мне, что я ничтожество? Да по какому праву, черт побери?!» Все оставшееся время, пока они сидели в ресторане, Язаки молчал, словно воды в рот набрал. И только вечером, когда они добрались наконец до отеля в Сантьяго-де-Куба, он прожужжал ей все уши, объясняя, почему она показала себя ничтожеством во время выступления Серины Гонсалес. Вкратце, все объяснение заключалось в том, что она не делала ничего из того, что ей действительно хотелось, она всегда жила желанием, чтобы ее любили другие. Оказывается, ее достоинство — собственные раны.
В ту ночь они опять забыли про любовь. Она смотрела на спящего Язаки, потом повернулась к нему спиной и тотчас же вспомнила муравьев на своих трусах и цыпленка, покрытого мухами. Ей казалось, что та шевелящаяся масса на ее белье должна была послужить неким знаком, символом. Скорее всего знаком того, что она ничего не стоит. Ни для этого человека, ни для кого. Это единственная вещь в мире, в которой можно быть уверенной. Она никому не приносит радости. Эта мысль посетила ее впервые в тот замечательный вечер, когда ее отец пьяный грохнулся с моста. «Никто на свете не припомнит ни единого светлого момента, связанного со мной. Теперь, оказывается, я уже и не актриса, и не танцовщица. Я ничего не умею делать. Я, так сказать, «малоценный предмет», вот кто я». Она выпила все, что нашла в баре, но алкоголь не действовал. Потом ей стало плохо с сердцем, и когда она направилась в туалет блевать, из спальни донесся голос Язаки: «Что с тобой?» «Это все моя жизнь! — крикнула она в ответ. — Я хочу понять ее. Уже поздно, вы спите… и все-таки, может быть, вы меня выслушаете?» «Говори», — согласился Язаки. Она повторила ему все, о чем только что думала. «И что… это все? — пробормотал Язаки со скучающим видом. — Я-то ждал чего-то ужасного». «А что может быть ужаснее, чем осознание того, что ты — ничтожество?» — не выдержала актриса. «Ты ничего не стоишь, и это правда, — ответил Язаки с улыбкой. — А я тем более, да никто ничего не стоит, все на свете взаимозаменяемо, никто ничего не значит ни для кого. Но если человек поверит, что это можно взять в качестве точки отсчета, то он никуда дальше не продвинется, он и будет всю свою жизнь подчинять одной только цели: однажды оказаться для кого-нибудь чем-нибудь стоящим, не понимая, что это бесполезно. Да никто не может с уверенностью заявить, что он кому-нибудь нужен. — Он помолчал и добавил: — И именно поэтому мы свободны».
На следующий вечер в Сантьяго-де-Куба проходил фестиваль. В большом зале, очень смахивавшем на поминальный, показывали балет, декламировали стихи, выступали известные певцы. Подобные мероприятия вызывали у Язаки изжогу. И поэтому они с актрисой отправились в рабочий квартал, где прямо на улице давали представления для простого народа. И если публика была еще та, то оркестры играли просто потрясающе. Язаки особенно пришлась по душе группа «Чангви», приехавшая из Гуантанамо. По сцене прыгали какие-то старики в подштанниках, мальчишка поминутно гасил зажженные спички, кладя их себе в рот, какой-то болван орал без конца песни, мелькали руки и ноги, толпа была такой плотной, что нельзя было и шевельнуться. В качестве усилителя музыканты использовали старый радиоприемник советского производства. Звук регулярно пропадал, и публика немедленно поднимала рев. Когда усилитель сломался окончательно, гитарист вынес на сцену рупор-матюгальник и затянул песню про богатого и старого мужа, которому жена наставляет рога. «Супер!» — не мог успокоиться Язаки и все снимал и снимал на пленку происходящее, стоя рядом с актрисой.
Этой ночью он трахал ее во всех позициях. Напившись до чертиков, он то и дело спрашивал актрису: «Кто, кто ты для меня?» И каждый раз она отвечала ему: «Я ваша рабыня». В свое время, когда они только познакомились, Кейко объяснила ей, что такой ответ больше всего нравится учителю. «Его прямо прет, когда он слышит такое», — повторяла она. Но на этот раз Язаки вдруг посерьезнел и сказал:
— Ты не рабыня.
— Но кто же я тогда, учитель?
— В любом случае ты не рабыня. Актриса ответила ему:
— Я не знаю, кто я на самом деле. Но я также и ваша рабыня, по крайней мере в этом я могу быть уверена.
Язаки насупился и помрачнел.
*****Рассказ актрисы начал тяготить меня. Почему, я не мог понять. Когда она произнесла «рабыня», мне стало худо. Черты ее лица были правильными и благородными, голос звучал словно музыкальный инструмент. Слушая ее голос, я представлял себе учительницу начальных классов или ведущую детских телепередач. Услышать от нее такие слова, как «рабыня», «трахаться» или «кончать», казалось мне немыслимым делом. Мне хотелось, чтобы она поговорила со мной о чем-нибудь другом, не важно о чем, о чем-нибудь забавном: о фильмах и актерах, которые ей нравились больше, чем музыка; что, например, раньше она любила «Роллинг Стоунз», но теперь ей нравится хип-хоп; или «если я не вымою голову с утра, я весь день буду ужасно себя чувствовать, но даже когда я себя ужасно чувствую, стоит съесть мороженое «Хааген-Дазс», ну знаете, такое, с ромом и изюмом, и все сразу пойдет как надо»… Но после того, что она рассказала мне, будь она при этом самой нормальной девчонкой, считающей мороженое с изюмом лучшим средством для снятия стресса, мне ничего не оставалось, как заинтересоваться вопросами ее личной жизни. Действительно ли я ревновал ее к Язаки? Я говорил о нем только по телефону, но и та девушка, Кейко, была явно ненормальной. Ее голос и манера речи сразу убивали в человеке какую бы то ни было уверенность. В течение какого-то времени Язаки жил с ними обеими. По всей видимости, это был неординарный человек. Да, я ревную к нему, это очевидно, подумал я. Но не потому, что Язаки трахал ее, причем часто в извращенной форме. Нет, я ревновал к ее лицу, разметавшимся по ветру волосам, ко всему тому, что сейчас располагалось на заднем сиденье моей машины, летевшей к Гаване.
