Юрий Домбровский - Собрание сочинений в шести томах. Том первый
Люди, бегущие от правосудия, крестьяне, спасающиеся от помещика, должны дважды в одни сутки перейти русскую границу и ночь провести на польской земле. Они тихо переходят русскую границу в первый раз — если их теперь поймают, все пропало, — и ждут в Польше следующего дня, чтобы перейти границу снова, под новым прозвищем и фамилией. В этот раз они переходят ее явно. Служащие на границе мало интересуются мотивами их возвращения. Любовь к родине, тоска по близким, желание умереть на родной земле — все мотивы одинаково хороши для караульного офицера. Всех все равно не поймаешь, всех все равно не засунешь в тюрьмы. И какое дело пограничному чиновнику до имени и до прошлого перебежчика, если есть твердый указ пропускать всех?!
Так человек теряет самого себя. Так он приобретает новое имя, новый дом, новые привязанности.
Темны волжские ночи, густы иргизские леса — хватит в них скитов, обителей и логовищ на всех.
Человек живет, постепенно забывая свое прошлое. Даже настоящая фамилия его становится чужой, и разве в бреду она сорвется с его языка.
И только дремучие бородатые старцы знают кое-что о прошлом перебежчика.
Но они молчат.
Из них не выбьешь ни одного слова.
Они умеют хранить чужие тайны. А если и случится когда-нибудь, что человека назовут его настоящим именем, — что помешает ему перейти русскую границу во второй, третий, четвертый раз?
Снова патруль, карантин, новый паспорт и после этого на многие годы та же притаившаяся, жадная и хищная жизнь.
Скиты, логова, овраги, мурыги, тростниковые заросли, глубокие пещеры все это известно наизусть такому трехкратному изменнику.
* * *Два места славятся особенно среди перебежчиков.
Село Меченное и ниже его, против впадения Иргиза в Волгу, на горном правом берегу — дворцовое село Малыковка.
В этом селе в первый раз и был арестован Пугачев. Как и большинство беглых, он, преступив польскую границу, провел шесть дней в карантине и получил паспорт. (Удивительный был этот паспорт:
Волосы на голове темно-русые.
Борода черная с сединой.
От золотухи на левом виске шрам.
Рост два аршина.
От роду сорок лет.
На оном, кроме одеяния, обуви, никаких иных вещей не имеется.)
На опросе он заявил, что желаемым им местожительством является дворцовое село Малыковка.
Здесь же после допроса Филиппова он был арестован.
Здесь же второй раз его ждали Герасимов и Серебряков.
Десятого марта 1774 года Державин приехал в Малыковку.
VIСеребряков и Герасимов привели к Державину экономического крестьянина Дюпина.
Был он тяжел, немногословен и замкнут.
Державин смерил его с головы до ног быстрым пронизывающим взглядом. Ничего, не шелохнулся приведенный человек, не отвел глаз, не изменился в лице. Тогда Державин показал ему на стул, но сам не сел и Серебрякова с Герасимовым тоже не посадил. Быстрый, легкий, стройный, он ходил по комнате, и лицо его все время было скрыто от сидевшего неподвижно экономического крестьянина Дюпина.
— Ну что ж, — спросил он, подойдя к окну, — надумали чего-нибудь?
Серебряков показал глазами на сидевшего неподвижно Дюпина.
— Вот он вам, ваше благородие, скажет, что мы замыслили.
Державин рывком повернулся к Дюпину.
— Ну, говори, — сказал он.
Дюпин откашлялся.
— Мы, ваше благородие...
Но Державин прервал его:
— Ты подожди. Как звать-то тебя?
Человек на стуле сидел по-прежнему неподвижно.
— Василий Григорьев, — ответил он через минуту.
— Так, Василий Григорьевич, — весело сказал Державин. — Ну, а как семья есть?
— Семья есть, — ответил Дюпин.
— И большая? — как-то будто мимоходом поинтересовался Державин.
— Семья большая, — ответил Дюпин.
Державин подошел к Дюпину вплотную.
— За большое дело берешься, — сказал он строго. — Убежишь — семья останется. Она уж никуда не уйдет.
— Это точно, — ответил Дюпин.
Державин взял его за виски и повернул лицом к себе.
— Ты думаешь, может, щадить будем? Ты своруешь, а мы с твоим семейством нянчиться будем? Не будем, всю твою семью до корня изведем.
— Это верно, изведете, — как будто чересчур уж равнодушно согласился Дюпин.
Державин отпустил его голову и обернулся к Серебрякову.
— Ты за него ручаешься? — спросил он.
— Как за самого себя, — торопливо подхватил Серебряков. — Как же возможно ему своровать, коли его семья вся здесь? Руку протянул и достал.
Державин подошел и сел в кресло.
— Ну, рассказывай, — сказал он.
Немногословно, с большими перерывами, вдумываясь в каждое слово, Дюпин стал рассказывать.
Его план был прост и правдоподобен.
В число участников заговора, кроме Державина, Серебрякова и Герасимова, включалось два новых лица: Дюпин и некий раскольничий старец Иов, человек острый и верный, как сказал Дюпин и как сейчас же подтвердил его слова Серебряков. С этим старцем, который Пугачева знает в лицо, направиться к пугачевской шайке, притворяясь Христа ради юродивыми, продавая образки и ладанки, и там разузнать все, что нужно.
— А что узнать нужно? — спросил Державин строго и загнул один палец. Сколько человек в злодейской шайке есть — раз. Сколько провианту, артиллерии, пороху и прочих воинских снаряжений в наличии имеется и откуда оные идут — два. — Державин загнул второй палец.
— Это узнать нетрудно, — сказал Серебряков. — Только бы нам в стан проникнуть.
— Дальше: какое у него согласие с башкирцами, киргизами, калмыками и нет ли какой переписки с другим неприятелем, например, с турком, или поляком, или немцем.
Дюпин сидел молча.
— А самое главное, — Державин снизил голос до шепота, — нельзя ли злодея с малой толпой заманить в какое ни на есть место и там придушить.
Дюпин молчал.
Державин смотрел ему в глаза.
— Как, по-твоему, сие сделать можно?
Дюпин приподнял голову.
— Можно, отчего нельзя, — ответил он охотно. — И заманить, и убить можно. Все сие не выше сил человеческих.
— А пойдешь ты на это? — спросил Державин.
— Раз вызвался к вашему благородию явиться, значит — пойду.
Державин подошел к нему вплотную.
— Поезжай, — сказал он громко. — Поезжай за старцем. Даю тебе три дня сроку. Там поговорим.
VIIВ тот же день, воротившись домой, Дюпин стал собираться. Своей жене он сказал, что едет по особо важному и секретному делу, которое может его либо погубить, либо, если все пойдет ладно, по гроб жизни осчастливить. При этом он пожимал плечами, загадочно улыбался, а когда говорил об опасности, раз-два провел по шее:
— Ну, беда моя, — сказала жена, выслушав его хвастливый, хотя и немногословный рассказ. — Опять придется тебя водой отливать.
Дюпин, упаковывавший в мешок какие-то сухари, вдруг остановился и даже побледнел.
Дело заключалось в том, что месяц тому назад его били в соседней станице, били как следует, не щадя ни головы, ни лица. Били так, что он полдня провалялся в крапиве и только к вечеру пришедшая на тревожные слухи жена отлила его водой и отвела в хату.
Били Дюпина за то, что он, поверив какому-то заезжему знахарю, взялся лечить по его рецепту соседскую корову.
Этот рецепт лечения был особый. В сложный состав мази, которой пичкали несчастную животину, входило и растолченное крыло летучей мыши, и кости жабы, проглоченной ужом, и какие-то корешки, собранные лунной ночью и высушенные на солнце. Все это толклось и варилось в котле, зарывалось вместе с горшком в землю, парилось там три дня до периода брожения и, наконец, давалось больной корове три раза в сутки: утром, вечером и ночью. При этом есть корове не давали и поили только один раз в день.
Лечение с ужасающей систематичностью продолжалось три дня, а на четвертый день корова сдохла.
Вот тогда-то и взялись мужики всем миром за Дюпина.
Если они не переломали ему кости, как грозились сначала, то во всяком случае избили его так, что он неделю ходил не разгибаясь и жаловался, что у него внутри завелась лягушка. Когда он ложился спать на ночь, лягушка согревается, ворочается и начинает квакать.
Однако азартный, упорный, деловитый и вовсе не глупый, он сейчас же задумал новое дело — поймать самозванца.
Когда он говорил о своем плане друзьям, то по его складным, гладким речам все выходило замечательно.
Приехать, подговорить несколько человек, устроить ложную тревогу, потом завести самозванца в царские войска и выдать его с головой.
Энергичный, пытливый, немногословный (это-то и было всего удивительнее), он так горячо ратовал за свою мысль, такими красками разрисовывал выгоды своего предприятия, так клялся и божился, что совершенно сбил с толку даже Серебрякова. Случилось так, что пронырливый и вороватый Серебряков поверил ему, так же как месяц тому назад ему поверили хозяева болеющей скотины. Правда, он поверил ему только на минуту, вернее на то время, когда Дюпин рассказывал свой план: отойдя от него, он сейчас же махнул рукой и сказал Герасимову:
