Игорь Губерман - Чудеса и трагедии чёрного ящика
Работы великолепного ученого, мужественного и проницательного исследователя Павлова (кстати, обожавшего споры и беспрерывно затевавшего их) были названы «учением».
Название справедливо подчеркивало величие, значимость и глубину трудов Павлова для физиологии мозга и мировоззрения в целом.
Он первый поставил исследования психики на рельсы строгих измерений, приобщая изучение мозга к высокому рангу точных наук. Множество высказанных им идей до сих пор служат плодотворными отправными пунктами поисков для физиологов всего мира. А понятие об условном рефлексе – вообще неоценимо: уже несколько десятков лет во всем мире идут эксперименты, непременная составляющая часть которых – выработка условных рефлексов. Вся совокупность работ Павлова, его достижений и разработок, теорий и гипотез была названа «учением». Но в самом слове этом так силен привкус религии, так ощущается церковный словарь, что легко могли появиться (и появились!) евангелические выражения типа «буква и дух учения», «ложные поиски» инакомыслящих (но поиск не бывает ложным! – исследователь, зашедший в тупик, своей жизнью закрывает его для остальных) и предложения, чтобы потомки занялись разработкой (читай – толкованием), систематизацией – детализацией и углублением, – осмыслением наследства. Но, как известно, «хранить наследство вовсе не значит ограничиваться им» (Владимир Ильич Ленин).
Школой Павлова были добыты огромные и реальные научные ценности, тут еще было над чем работать. Но этого мало, мало, мало!
Павлов отважно и дерзко врубился в девственную чащу психики, проторив в этих джунглях начало нескольких тропинок. А теперь в конце каждой из них сидели (спиной к чаще) его «последователи» и предлагали: расширяйте сделанное, посыпайте песочком, украшайте бордюрчиком. Но надо дальше! Впереди горизонт!
«Разве?» – не оборачиваясь, говорили «защитники». Один математик придумал великолепный и печальный образ. Перед каждым человеком, сказал он, расстилается необъятный горизонт. Потом человек стареет, его горизонт сужается, и исчезающие возможности измельчают его до точки. Но человек так не любит огорчаться! И он говорит: это моя Точка Зрения.
Добытый первыми атаками плацдарм (по сравнению с тем, что еще будет открыто, – точку; важнейшую, первую, отправную, но – точку) предлагали тем, кто рвался дальше,.
Понятие «ученый» сформулировать нетрудно. Отметим важную именно для этой главы сторону понятия: ученый – это тот, кто с детства отчаялся получить у взрослых ответы на все вопросы, в юности убедился в неполноте ответов учебников и при первой же возможности принялся расспрашивать природу.
Природу, а не лицо, утвержденное оракулом!
Что терялось в атмосфере охраняемого неприкасания? О, бесконечно много! Прежде всего ущемлялась и ограничивалась самая страсть к исследованию, самое стремление к цели. Ибо какая это погоня за горизонтом, если отправная и конечная точки поисков лежали (в масштабе проблемы) рядом – в пределах того, что сделала школа учителя. Теряла наука. И теряла что-то важное и светлое самая память о Павлове, ибо живой, страстный, настоящий, меняющийся мыслитель превращался в помпезный (и уже лишь потому несимпатичный) бронзовый казенный монумент.
Время это прошло.
Победила жизнь. Движение науки неодолимо, как ход истории, так же на мгновение (в масштабах истории) застывающий водоворотом. Но вот что самое важное для нашей темы об инстинкте цели и неодолимой страсти к поиску: оказалось, что наука жива и неуклонно двигалась вперед.
Под тонкой броней благополучно сверкавшего застывшего льда неутомимо текла река! Ее нельзя остановить, эту реку. Ибо возникает столкновение с чисто биологическим, «слепым», чисто человеческим в его сегодняшних проявлениях инстинктом, превращенным в руках тех, кто ищет, в осмысленное оружие для добывания жизненного счастья. Себе, а значит – всем остальным.
Работали те же чувства, что до последней минуты вели Архимеда (помните его легендарную фразу при виде римского воина с мечом: «Не тронь мои чертежи!»), удерживали от покаяния сгоревших Джордано Бруно и Мигуэля Сервета, всю ночь перед утром последней дуэли державшие у стола Эвариста Галуа, заставившие Кибальчича работать в тюрьме.
Инстинкт цели – одно из высших чудес, подаренных природой черному ящику.
Он есть у каждого, этот инстинкт, и его надо тщательно культивировать в себе, выбирая цели сложные, далекие и высокие.
А наградой служит самое труднодостижимое – ощущение, что живешь, а не существуешь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Загадки второй программы
Пока не возвратился в лоно праха,
Узнай, поступков делая шаги,
Что злость и зависть,
Падчерицы страха,
Покою духа – кровные враги.
Ибн-СилинВ КАЛЕЙДОСКОПЕ ФАКТОВ
Tолько вчера этот парень схватил огромный камень и швырнул его через реку в садовладельца, бившего мальчонку за кражу черешен. Полицейский вахмистр с удивлением убедился, что бросок камня такого веса на такое расстояние был мировым рекордом, и предложил повторить. Парень (ему обещали прощение) старательно размахнулся… взлетели брызги на середине реки.
– Что же ты? – разочарованно вскричал вахмистр. – Небось наврал, что кинул ты?
И парень сказал фразу, необычайно важную для темы главы:
– Пусть он там станет – я еще раз попаду.
Этот рассказ Чапека исчерпывающе иллюстрирует значение и власть эмоций. Известны бесчисленные случаи, когда любовь или ненависть, испуг или гнев удесятеряли силы, позволяя человеку совершать поступки, о которых он в спокойном состоянии и не помышлял. Переносились голод, боль и жажда, ломались железные прутья тюремных решеток, рвались толстые канаты, падали неодолимые препятствия.
Влияние душевных волнений на психику огромно, неописуемо, тысячами фактов можно заполнить тома – человечество тщательно собирало опись этих влияний, никак не умея объяснить их. Истребительные войны, создавая обстановку гигантского эмоционального воздействия, трагично и множественно пополняют перечень душевных травм, ведущих к сдвигам психики.
Эмоции резко и пока необъяснимо сказываются на реализации способностей. Так, литературоведы при анализе стихов одного известного поэта сделали недавно смешное открытие, над которым стоило бы подумать. Те стихи поэта, в которых описывались обычные события, рядовые явления, заурядные действия, были ничем не примечательны и не выделялись из потока средних виршей, наводняющих десятки журналов; Были они стереотипны, с банальными рифмами, стертыми выражениями, обилием штампов и тем отсутствием собственного лица, без которого поэзия не существует.
Но… И тут следовало открытие. Как только в стихах (причем детских!) заходила речь о наказаниях, обидах, побоях, принудительном насаждении дисциплины, пресечении проступков и расплате за вину, поэт преображался. Яркие слова, упругий язык, точные сравнения обнаруживали радостную приподнятость увлеченного специалиста, пишущего со знанием дела. Вот как могут подвести эмоции, обостряющие талант на любимой теме. Это сполна объясняло между делом и направленность публицистики поэта.
Эмоции могут появляться, сменяя друг друга, с неожиданностью, доступной лишь объяснению психолога. Так, вскоре после поимки фашистского палача Эйхмана к нему в камеру был допущен журналист. Один из первых вопросов: что почувствовал Эйхман, когда его схватили и он понял, что от возмездия не уйти? Отчаяние, боль, раскаяние? Нет, ответил Эйхман, он почувствовал огромное душевное облегчение, почти радость. Уже лет пятнадцать он знал, что его ищут, и непрерывный страх ожидания, сменившись определенностью, спал с его плеч и принес неожиданную эмоцию.
Добрососедство и взаимопереход эмоций даже несовместимых, противоположных и просто очень разнящихся уже издавна отмечали писатели и поэты (Катулл: люблю и ненавижу; Пушкин: печаль моя светла; Достоевский: и в боли таится наслаждение; Блок: ликуя и скорбя).
Непроходящая, становящаяся постоянным настроением какая-либо одна эмоция – нездоровое состояние психики. Уныние и подавленность, устойчивая душевная опустошенность – это уже болезнь. В таком состоянии находился последний год своей жизни Хемингуэй. Одержимый смертной тоской, в глубочайшей депрессии, он два раза пытался выброситься из самолета, несколько раз загонял последний патрон в ствол своего любимого ружья. Бдительное вмешательство жены и друзей спасало его. Двукратное лечение в клинике не помогло, и при очередной попытке самоубийства жена опоздала.
Иногда приступы глубокой тоски сменяются маниакальным возбуждением. Это вовсе не тот подъем, котоpый именуют вдохновением, – болезненно приподнятое настроение непродуктивно. Ставился точный эксперимент: за время, что человек в обычном рабочем состоянии просматривал несколько тысяч печатных знаков, маниакально возбужденный успевал в полтора раза меньше, совершая гораздо большее количество ошибок.
![Эльза Моранте - Андалузская шаль и другие рассказы [сборник рассказов]](/uploads/posts/books/122567/122567.jpg)
