Хаим Поток - Избранник
Там я подошел к лестнице, ведущей на второй этаж, и громко позвал:
— Хэлло! Есть кто-нибудь дома?
Через мгновение наверху лестницы появился Дэнни — в своей обычной черной паре и черной кипе — и пригласил меня подняться.
Он представил меня матери и сестре. Сестра была почти с него ростом, с живыми, черными глазами и лицом, очень похожим на лицо Дэнни, только его резкие, скульптурные черты у нее оказались гораздо мягче. Она носила глухое платье, а темные волосы скромно заплетены в толстую косу. Она улыбнулась мне и заявила:
— А я все о тебе знаю, Рувим Мальтер. Дэнни как начнет говорить о тебе, так не может остановиться.
Мать оказалась невысокой, слегка расплывшейся голубоглазой женщиной. Волосы убраны под платок, а над верхней губой виднелись темные волоски. Они сидели в гостиной и что-то читали или изучали — мне показалось, книгу на идише, — когда мы вошли и прервали их. Я сказал свое «очень приятно» и был вознагражден еще одной улыбкой от сестры Дэнни.
Оставив их, мы поднялись на третий этаж. Дэнни объяснил, что на третьем этаже размещаются его комната, кабинет отца и зал для собраний. Второй и третий этаж полностью отделены друг от друга, как в обычном квартирном доме, и сначала они хотели перевести семью на третий этаж, чтобы не мешал шум от людей, постоянно поднимающихся к отцу, но мать не очень хорошо себя чувствует, и ей было бы тяжело взбираться на третий этаж.
Я спросил, как чувствует себя его брат.
— Да, кажется, нормально, — ответил Дэнни. — Сейчас он спит.
Он провел меня по комнатам третьего этажа. Они оказались точь-в-точь такими же, как наша квартира. Спальня Дэнни занимала то же место, что спальня моего отца, и кухня сохранялась в неприкосновенности («Потчевать почетных гостей чаем», — с ухмылкой пояснил Дэнни), к ней примыкала ванная, кабинет располагался там же, где располагался кабинет моего отца, за тем исключением, что одна его стена была разобрана, и он включал в себя то помещение, которое в нашей квартире было моей спальней. В гостиной размещался длинный застекленный стол для собраний и стояли кожаные кресла. Именно сюда Дэнни привел меня прямо из коридора, затем показал свою собственную комнату, с узкой кроватью, шкафом, полным книг на идише и древнееврейском, и заваленным бумагами столом. Сверху на бумагах лежал раскрытый Талмуд. Стены оставались белыми и пустыми. Я не заметил ни одной фотографии или картины ни внизу, где жила семья, ни здесь, где жил он и работал его отец.
Мы подошли к двери кабинета. Дэнни постучал.
— Он не любит, когда я его тревожу, — шепнул он и чуть улыбнулся.
Отец разрешил нам войти, и мы вошли.
Рабби Сендерс сидел за массивным столом черного дерева с застекленным верхом. На нем были черный лапсердак и высокая черная кипа. Он сидел в кресле с красной кожаной обивкой, прямой спинкой и резными изогнутыми ручками. С потолка светила одинокая белая лампа. Кабинет, с добавленной комнатой, казался огромным. Толстый красный ковер покрывал его пол, а стены были сплошь уставлены застекленными книжными шкафами, тесно забитыми книгами. Книги громоздились повсюду — на двух деревянных стульях, стоявших рядом со столом, на самом столе, на деревянной этажерке для бумаг, стоявшей рядом с дверью, в деревянных ящиках в углу, на переносной деревянной лесенке, на черном кожаном кресле в другом углу, даже на подоконниках. Многие книги были переплетены в черную, коричневую и красную кожу. Одна книга, переплетенная в белую кожу, стояла на видном месте на полке в окружении книг в черной коже. (Позднее Дэнни объяснил мне, что это книга изречений Бааль-Шем-Това, преподнесенная его отцу членами общины на его пятнадцатилетие.) Похоже, все книги были на идише или древнееврейском, многие из них, очевидно, были очень старыми, в потертых переплетах. В комнате стоял запах пыли — пыли от пожелтевших страниц и растрескавшихся переплетов.
Рабби Сендерс предложил нам снять книги с двух стульев, стоящих по бокам от его стола. Стол занимал почти то же место, которое занимал в кабинете моего отца его стол. Дэнни сел справа, я слева.
Рабби Сендерс хотел знать, как обстоят дела с моим глазом. Я отвечал, что он меня не беспокоит и что я надеюсь увидеться с доктором в понедельник. Тогда он уточнил, правильно ли он понимает, что мне не разрешается читать. Я кивнул.
— Ну тогда просто послушай, — сказал он, накручивая свой пейс. — Ты силен в математике. Посмотрим, так ли ты силен в более важных вещах.
Он сказал это с улыбкой, и я не воспринял его слова как вызов. Я прекрасно понимал, что не могу сравниться с ним и с Дэнни в смысле широты познаний, — но может быть, я не спасую в смысле их глубины. Раввинскую литературу можно изучать двумя разными путями, в двух направлениях, если угодно. Ее можно изучать количественно или качественно, или, как это однажды сформулировал мой отец, горизонтально или вертикально. Первый путь подразумевает вовлечение как можно большего количества материала, без попыток рассмотреть все его взаимосвязи и возможности применения; второй — сосредоточенность на одной небольшой части до той поры, пока она не будет полностью изучена, и лишь затем — рассмотрение нового материала. Мой отец, и на уроках в ешиве, и когда занимался со мной, всегда шел вторым путем. В идеале, конечно, хотелось бы сочетать оба подхода, но никто из моих соучеников не обладал для этого достаточным временем, потому что в нашей школе делался упор на английские предметы.
Перед рабби Сендерсом лежал открытый текст Пиркей Авот. Он начал читать, останавливаясь в конце каждого пассажа, и мы с Дэнни по очереди объясняли их. Довольно быстро я понял, что Пиркей Авот служил для них не более чем отправной точкой, потому что вскоре они снова начали привлекать все основные трактаты Талмуда. И теперь это не была игра в вопрос — ответ или обычная экзаменовка — это была яростная схватка. В отсутствие внимающих им членов общины, а только при мне, как бы допущенном в семью, Дэнни и его отец спорили с громкими криками и яростными жестами — порой мне казалось, что они готовы вцепиться друг в друга. Дэнни уличил своего отца в неправильном цитировании — и тут же помчался к полке, снял с нее Талмуд, нашел нужное место и с торжествующим видом указал отцу, где тот ошибся. Тот, в свою очередь, указал на примечание на полях: рабби Элияху — тот самый, который резко осуждал хасидизм! — предлагал свое уточнение этого фрагмента текста, и он цитировал именно этот, откорректированный вариант. Затем они обратились к другому трактату и заспорили о другом фрагменте, и на этот раз рабби Сендерс признал правоту своего сына, и лицо его засияло. Я сидел и молча наблюдал за этой схваткой. Между ними не было никакого напряжения, а ощущались легкость и близость, которые напрочь отсутствовали во время публичного спора на прошлой неделе. Это было состязание двух равных, в котором рабби Сендерс оказывался не прав лишь ненамного реже, чем его сын. И вскоре я понял еще одно: рабби Сендерс гораздо больше радовался, когда одерживал победу его сын, а не он сам. Его лицо озарялось гордостью, и он истово кивал — так что в движение приходило все, начиная с талии, потом распространялось на всю верхнюю часть тела, и даже борода колыхалась. Это происходило всякий раз, когда он вынужден был согласиться с данным Дэнни толкованием или с приведенными им перекрестными цитатами. Дискуссия шла и шла, и постепенно я стал осознавать, что, предлагая очередной аргумент, отец и сын бросают на меня испытующие взгляды, как бы спрашивая: а ты чего расселся? Почему не включаешься в нашу схватку? Я послушал еще несколько минут и наконец осознал, что, хотя они в состоянии процитировать гораздо больше материала, чем я, после того, как цитата уже приведена и кратко пояснена, я в состоянии толковать ее не хуже, чем они. На этот раз я не терял цепочку их рассуждений — возможно, потому, что между спорящими не чувствовалось напряжения, — так что когда рабби Сендерс привел и пояснил фрагмент, который казался противоречащим утверждению, только что сделанному Дэнни, я вдруг осознал, что сам вступаю в схватку, предлагая такое толкование этого места, которое поддерживает утверждение Дэнни. Казалось, оба они ничуть не удивились, заслышав мой голос, — скорее, они удивлялись, почему этого не произошло раньше, — и с этого момента мы уже втроем бродили по бесконечным расходящимся тропам Талмуда. Оказалось, что метод, использованный моим отцом для обучения Талмуду, и его мягкие, но настойчивые напоминания, что я должен изучить грамматику языка Талмуда — мне пришлось с мучениями проштудировать учебник арамейского языка, — сейчас сослужили мне хорошую службу. Я обратил внимание на косвенные намеки в рассматриваемых фрагментах, которые прошли мимо Дэнни и его отца, и заявил, что противоречие может быть разрешено при рассмотрении грамматики данных фрагментов. «Грамматика! — всплеснул руками рабби Сендерс. — Только грамматики нам еще не хватало!» Но я настаивал, объяснял, нудил, повышал голос, размахивал руками, цитировал те упражнения на соответствующее правило из грамматики, которые мог вспомнить, и наконец рабби Сендерс принял мои объяснения. Я был так рад, что, не помня себя, кинулся читать из Талмуда — наш спор касался грамматического рода слова «дерех», «дорога», в трактате Кидушин, — и лишь тогда рабби Сендерс спохватился, что я делаю, и велел остановиться, мне же нельзя читать; это место прочитает Дэнни. Тому не было нужды читать — он ровным механическим голосом процитировал необходимый фрагмент по памяти. И при этом стало совершенно ясно, что хотя я не могу равняться с Дэнни по широте охвата, но ничуть не уступаю ему в глубине понимания, и это, похоже, порадовало рабби чрезвычайно. Мы с Дэнни вскоре оказались вовлечены в горячий спор о двух противоречивых комментариях одного пассажа, а рабби Сендерс сидел и спокойно слушал. Спор кончился вничью: мы согласились, что место это темное и может быть истолковано и так, и этак.
