Хаим Поток - Избранник
Я решил не отвлекать его и уселся за соседний стол, продолжая за ним наблюдать. Мне было досадно сидеть так среди всех этих журналов и не иметь возможности читать их самому, и я решил повторить в уме кое-что из тех разделов символической логики, которые я уже прошел. Я закрыл глаза и углубился в анализ пропозиций, пытаясь представить себе таблицы истинности для конъюнкции, дизъюнкции, равенства и импликации. Это было сказочно легко, я не испытывал никаких затруднений. Тогда я попробовал решить несколько задач, но вскоре это стало нелегко, я не мог запомнить промежуточные шаги и остановился. Я хотел было заняться стадиями косвенных доказательств, и тут до меня донесся голос Дэнни: «Вечно ты спишь! Ну и соня!» Я открыл глаза и увидел, что Дэнни сидит, развернувшись на своем стуле, и смотрит на меня.
— Я не спал, — ответил я, — я повторял логику.
— Ну, разумеется, — улыбнулся он.
Но голос звучал грустно.
— Я как раз занялся косвенным доказательством. Хочешь послушать?
— Нет. Я этого всего не понимаю. Почему ты мне не сказал, что пришел?
— Не хотел тебя отвлекать.
— Какой ты любезный. Для миснагеда, конечно.
Он произнес еврейскую букву «тоф» по-ашкеназски.
— Иди сюда. Я тебе покажу кое-что.
Я подошел к его столу и сел на второй стул.
— Ты же знаешь, мне еще нельзя читать.
— А ты послушай. Я тебе это прочитаю.
— Что — это?
— Это из «Истории евреев» Греца.
Голос его был грустен, на лице лежала печальная тень.
— Это о хасидизме. Слушай. Грец пишет о Дов-Бере, последователе Бешта. Он заканчивает рассказ о том, как Дов-Бер придумал само понятие цадика, и дальше так:
«Он посмотрел на лежащую на столе книгу и стал читать вслух: „Учение Бера не должно было остаться бесплодным: оно должно было приносить ему почести и доходы. В то время, как цадик заботится о благополучии всего мира и в особенности благосостоянии и величии Израиля, его поклонники должны иметь в виду три добродетели. Во-первых, держаться по возможности ближе к цадику и от времени до времени являться к нему на поклонение. Во-вторых, они должны каяться перед ним в своих прегрешениях; только тогда они могут рассчитывать на отпущение грехов…“»[39]
— Под этим подразумевается, что они должны надеяться на прощение за свое неправильное поведение, — пояснил Дэнни.
— Я знаю, что это значит.
Он продолжил:
— «Наконец, они должны доставлять ему подарки, богатые подарки, которые он умеет употреблять наилучшим образом. Заботиться о его глотке тоже есть их долг. Как будто переносишься во времена жрецов Ваала; так грубо и отвратительно это религиозное извращение»[40]. — Он перевел взгляд от книги. — Сильно сказано. «Грубое и отвратительное извращение…» — Его глаза были затуманены. — Это ужасно, что такой великий ученый, как Грец, называет хасидизм «грубым и отвратительным». Я никогда не думал о своем отце как о «жреце Ваала».
Я ничего не отвечал.
— Послушай, что он еще говорит о Дов-Бере.
Дэнни перевернул страницу.
— Он говорит, что Дов-Бер отпускал грубые шуточки, чтобы развеселить своих людей, и поощрял последователей пить алкоголь для истовой молитвы. Он говорит, что раввин Элияху Виленский был убежденным противником хасидизма, и когда он умер… Давай я лучше тебе прочитаю.
Он начал листать страницы.
— Вот. Слушай: «Хасиды бесчувственно мстили ему после его смерти, танцуя на его могиле и празднуя день его смерти»[41]. — Он посмотрел на меня. — Я никогда не слышал ни о чем подобном. Ты вчера был в нашем шуле. Видел ли ты на службе хоть одного пьяного?
— Нет.
— Мой отец совсем не такой.
Его голос был печален и чуть дрожал.
— Он и вправду беспокоится о своих людях. Он так о них беспокоится, что у него даже нет времени поговорить со мной.
— Возможно, Грец говорит о хасидах своей эпохи, — предположил я.
— Возможно, — ответил он без особой уверенности. — Это ужасно — когда тебе преподносят твой собственный портрет в таком свете. Он уверяет, что у Дов-Бера были опытные шпионы, настоящая полиция. Так и пишет — «несколько ловких людей, достойных занять место в сыскной полиции». Он пишет, что они рыскали повсюду, вынюхивая людские секреты и рассказывая о них Дов-Беру. Люди, приходившие к нему в течение недели за решением своих личных проблем, должны были ждать до субботы, и за это время его шпионы узнавали всю их подноготную и рассказывали Дов-Беру. Так что когда человек наконец попадал к нему на прием, Дов-Беру все о нем уже было известно, и у посетителя могло сложиться впечатление, что Дов-Бер наделен волшебным даром читать у него в сердце.
Он перелистнул еще несколько страниц.
— Вот послушай: «Бер мог в проповеди как будто мимоходом бросить каждому чужестранцу несколько слов, наводивших его на мысль, что святой читает в его сердце и знает его прошедшее»[42].
Он грустно потряс головой.
— Я никогда не слышал ни о чем подобном. Когда мой отец упоминает о Дов-Бере, он отзывается о нем почти как о святом.
— Это мой отец дал тебе эту книгу?
— Твой отец сказал, что я должен читать книги по еврейской истории. Он сказал, что первый важный шаг в образовании — это изучить историю собственного народа. Так я нашел этот труд Греца. В нем много томов. Я почти все закончил. Этот том последний.
Он снова потряс головой. Пейсы заплясали и хлестнули его по скулам и щекам.
— В каком свете это меня выставляет!
— Ты бы лучше обсудил это сначала с моим отцом. А потом уже верил всему, что здесь написано. Он долго рассказывал мне о хасидизме в пятницу вечером. Он не был особо склонен к комплиментам, но о пьянстве не упоминал.
Дэнни медленно кивнул:
— Я поговорю с ним. Но Грец — великий ученый. Я читал о нем и раньше. Это один из величайших еврейских ученых прошлого века.
— Обсуди сначала с моим отцом, — повторил я.
Он снова кивнул и медленно закрыл книгу. Его пальцы безотчетно выстукивали что-то на переплете.
— Знаешь, — сказал он задумчиво, — я читал на прошлой неделе книгу по психологии, в которой говорилось, что самая загадочная вещь во всей Вселенной для человека — это он сам. Мы слепы в том, что касается самой важной вещи в нашей жизни — нас самих. Как у такого человека, как Дов-Бер, могло хватить наглости дурачить людей и заставлять их думать, будто он способен читать в их сердцах и рассказывать им, каковы они на самом деле?
— Ты не знаешь, делал ли он так на самом деле. Это только версия Греца.
Он ничего не ответил. Я чувствовал, что он больше обращается к себе самому, чем ко мне.
— Мы такие сложные внутри, — сказал он тихо. — Внутри нас есть что-то, что называется «бессознательным», о чем мы вообще не догадываемся. Оно, можно сказать, ведет нас по жизни, а мы об этом не подозреваем.
Он замолчал и замер в нерешительности. Пальцы соскользнули с книги и вцепились в пейс. Я вспомнил тот вечер в больнице, когда он смотрел из окна на людей внизу на улице и говорил о Боге, муравьях и книгах, которые он читает в библиотеке.
— Так много еще надо прочитать, — продолжил он. — Я читаю всего пару месяцев. Ты что-нибудь знаешь о подсознании?
Я нерешительно кивнул, и он продолжил:
— Вот видишь? Ты совсем не интересуешься психологией, но ты об этом знаешь. Мне столько еще предстоит наверстать.
Он вдруг осознал, что его пальцы нервно накручивают пейс, и оперся рукой о столешницу.
— Ты знаешь, что подсознательное часто проявляется в снах? «Сновидение есть продукт взаимодействия сознательных и подсознательных желаний, — процитировал он, — и результаты, проявляющиеся в ходе сна, разумеется, очень отличаются от результатов в часы бодрствования»[43].
— А что не так со снами? — спросил я.
— Все так. Сны полны неосознанных страхов и надежд, всех тех вещей, о которых мы никогда не думаем сознательно. Мы думаем о них бессознательно, глубоко внутри, и они возвращаются к нам в виде снов. Но они не всегда приходят прямо. Порой они приходят в виде символов. Эти символы надо научиться толковать.
— Где ты все это берешь?
— В том, что я читаю. О сновидениях написано много работ. Это только один из путей добраться до человеческого бессознательного.
Должно быть, лицо мое приняло очень странное выражение, потому что он спросил, в чем дело.
— Мне все время снятся сны, — признался я.
— Всем снятся, — ответил он. — Но большую их часть мы просто не помним. Мы их подавляем. Как бы выталкиваем их и забываем, настолько они порой болезненны.
— Я стараюсь запоминать свои. Порою они очень приятны.
— Но чаще они совсем не приятны. Наше бессознательное не такое уж красивое место. Я называю это «местом», но, конечно, это не место — в книге, которую я читал, говорится, что это скорее процесс. Так вот, место это ничуть не красиво. Оно полно подавленного страха и ненависти, всех тех вещей, в которых мы боимся признаться в открытую.
