Клаус Манн - Мефистофель. История одной карьеры
– Н-да, ага, вот, значит, каков этот Хефген… – и, склонив голову, стоя в наполеоновской позе подле письменного стола, заключил: – У вас есть друзья, господин Хефген. Несколько человек, кое-что смыслящих в театре, обратили на вас мое внимание. Мардер, например… – Тут он коротко, скрипуче засмеялся. – Да, Мардер, – повторил он, снова посерьезнев. И тотчас, уважительно подняв брови, добавил: – Ваш тесть, тайный советник, тоже говорил мне о вас, когда я недавно встретил его у министра культуры. И еще Дора Мартин…
И Профессор на несколько минут погрузился в молчанье, лишь изредка нарушая его странными скрипучими звуками. Хефген то бледнел, то краснел. Улыбка кривила губы. Задумчивый, холодный, и невидящий, и проницательный взгляд мясистого коренастого господина трудно было сносить. Хендрик вдруг, понял, почему Профессора прозвали «магом»: именно за этот сильный, разящий взгляд.
В конце концов Хефген прервал мучительный бессловесный экзамен, певуче, льстиво заметив:
– В жизни я неказист, господин Профессор. Зато на сцене…
Он выпрямился во весь рост, неожиданно раскинул руки, в голосе зазвучал металл:
– На сцене я могу быть забавным. – Он сопроводил эти слова стервозной улыбкой. И не без торжества добавил: – Эту мою способность к перевоплощению однажды очень мило охарактеризовал мой тесть.
При упоминании старого Брукнера брови Профессора почтительно поднялись. Но голос звучал холодно, когда, выдержав несколько секунд значительного молчания, он произнес:
– Ну что ж, можно ведь разок и попробовать.
Хефген радостно вскочил. Профессор сделал отрезвляющий знак рукой.
– Не ожидайте слишком многого, – сказал он серьезно и глянул на него испытующе и все так же холодно. – Я вам предложу не бог весть что. В роли, которую вы здесь сыграли, вы не показались мне забавным. Скорей довольно-таки никудышным.
Хендрик вздрогнул. Профессор любезно ему улыбнулся.
– Довольно-таки никудышным, – повторил он беспощадно. – Но это ничего. Можно еще попробовать. Что же до жалованья…
Тут улыбка Профессора стала почти плутовской, и он снова защелкал языком.
– Наверное, в Гамбурге вы привыкли к относительно приличному доходу. У нас на первых порах вам придется довольствоваться меньшим. Вы очень избалованы?
Профессор спросил об этом так, будто им руководил лишь теоретический интерес. Хендрик поторопился заверить:
– Деньги меня совершенно не интересуют. Правда, нисколько не интересуют, – повторил он очень правдоподобным тоном, ибо заметил, что Профессор скорчил скептическую гримасу. – Я вовсе не избалован. Мне нужно немного – свежая рубашка да флакон одеколона на ночном столике.
Профессор еще раз засмеялся лающим смешком.
– Детали обсудите с Кацем. Я ему все скажу, – и аудиенция закончилась, Хендрика отпустили мановением руки.
– Пожалуйста, кланяйтесь от меня вашему тестю, – сказал Профессор, снова заложил руки за спину – приземистый, плотный – и наполеоновской поступью зашагал по толстому ковру кабинета.
Господин Кац был генеральным секретарем Профессора. Он управлял делами и финансами маэстро, усвоил тот же скрипучий голос, так же прищелкивал языком. Переговоры между ним и актером Хефгеном состоялись в тот же день. Хендрик безоговорочно принял условия договора, о которых директор Шмиц не посмел бы и заикнуться. Условия были самые ужасные: семьсот марок месячного жалованья да еще минус налог. Причем никаких ролей не гарантировалось. И он это снес? Да, так надо, раз он хочет в Берлин, и в Берлине он никому не известен, Снова все сначала! Это нелегко, но надо потерпеть. Идешь на жертвы, если хочешь прославиться.
Хендрик послал Доре Мартин огромный букет чайных роз. К прелестным цветам он приложил бумажку, крупным, трогательно корявым почерком выведя на ней одно только слово: «Спасибо». Директорам же Шмицу и Кроге он послал письмо. Коротко и сухо извещал он обоих директоров, которым столь многим был обязан, что, к своему сожалению, не может возобновить контракта с Художественным театром, поскольку Профессор пригласил его на блестящих условиях. Пряча письмо в конверт, он на несколько секунд представил себе ошеломленные мины в гамбургском театре. При мысли о залитом слезами взгляде фрау фон Герцфельд он захихикал. И, очень оживленный, он поехал в театр.
Он доложил о себе в уборной Доры Мартин, но горничная дала ему понять, что госпожа принимает Профессора.
– Н-да, я оказал вам эту странную услугу, – сказал Профессор, задумчиво глядя на худые плечи Доры Мартин, скрытые под платком. – Я принял этого парня. Как бишь его зовут?
– Хефген, – засмеялась Мартин. – Хендрик Хефген. Вы еще выучите это имя, дорогой.
Профессор высокомерно пожал плечами, пощелкал языком и выдавил несколько скрипучих звуков.
– Он мне не нравится, – сказал он в заключение. – Комедиант.
– А вы против комедиантов? – Мартин обнажила в улыбке зубы.
– Я против плохих комедиантов. – Профессор, казалось, сердился. – Против провинциальных комедиантов, – сказал он злобно.
Мартин вдруг посерьезнела, взгляд ее потемнел.
– Он мне интересен, – сказала она тихо. – Такой бессовестный. – Она нежно улыбнулась. – Он совершенно негодный человек. – Она потянулась почти сладострастно и откинула назад детскую умную головку. – Он еще преподнесет нам не один сюрприз, – сказала она, мечтательно уставясь в потолок.
Через несколько секунд она резко встала и замахала на Профессора руками, прогоняя его за дверь.
– Хватит! – сказала она, смеясь. – Вон! Убирайтесь вон! Мне пора надевать парик!
Профессор, уже в дверях, успел спросить:
– А почему нельзя посмотреть, как вы надеваете парик? – И глаза у него загорелись.
– Нет, нет, ни за что! – Мартин затряслась от ярости. – Об этом не может быть и речи. Вдруг платок сползет с плеч! – И она плотнее закуталась в пестрый платок.
Голос Профессора звучал сдавленно:
– Жалко! – выдохнул он.
Когда знаменитый чародей, которому почти все женщины его окружения наскучили слишком большой уступчивостью, покидал уборную, у него было чувство, что, как только он оставит Дору Мартин, она за его спиной превратится в русалку, или в гнома, или в какое-нибудь еще существо, уже столь необычайное, что никто даже не знает его имени.
Изощренное и странное целомудрие великой актрисы настроило Профессора на задумчивый лад, и он не сразу узнал наряженного малого, который, улыбаясь, снял перед ним пеструю шляпу с пером. Лишь потом он понял, что это Хефген приветствовал его с такой подобострастной кокетливостью.
Обстоятельства резко меняются, Хендрик Хефген молодеет. Провинциальная слава, обеспечившая сносную жизнь, позади. Он снова новичок, надо снова заявить о себе. Чтобы достигнуть верхов – на этот раз самых верхов, – надо напрячь все силы. Хендрик с удовлетворением замечает, что его силы не иссякли, они в полной боевой готовности. Он подобрался, скинул почти весь лишний жир. Его движения – движения воина и танцора. Кто умеет так улыбаться, кто умеет так сверкать глазами, непременно добьется успеха. В голосе его уже звучит радость одержанных побед. Их пока еще нет, но они не заставят себя ждать.
С вдумчивым интересом, в котором подлинное участие смешано с холодным, отчужденным любопытством, Барбара наблюдает за новым разбегом своего супруга. Полупрезрительно-полувосхищенно она следит за Хендриком: он все время в пути, все время в действии, вблизи великих свершений, так и развеваются полы кожаного пальто, так и мелькают сандалии. Барбара вернулась к Хендрику, как это предрекал ее друг Себастьян. И она не раскаивается. Преображенный, весь натянутый, как струна, Хендрик, ютящийся вместе с ней в тесных меблирашках, нравится ей куда больше провинциального кумира, уже оплывшего жирком, устраивавшего приемы в «Г. X.» и пытавшегося изображать буржуазного супруга в уютной квартире консульши Мёнкеберг. Барбара не так уж плохо себя чувствует в двух темных комнатах, которые она делит теперь со своим Хендриком. Ей нравится встречаться с ним по вечерам, после спектакля, в каком-нибудь мрачном маленьком кафе, где электрический рояль жалуется в полутьме, где пирожные будто замешаны из глины и картона и где нет знакомых.
Барбара с захватывающим интересом слушает, как Хендрик с дрожью в голосе суетливо говорит о дальнейшем ходе своей карьеры. В такие минуты она знает точно: он не притворяется. Его бледное лицо в полутьме убогой кондитерской, наполненной сомнительными запахами, словно фосфоресцирует, как гнилое дерево в ночи. Жадный рот с чувственными, красиво изогнутыми губами улыбается. Сильный подбородок с примечательной ямочкой посредине властолюбиво выдвинут вперед. Блестит монокль. Широкие, покрытые рыжими волосками руки, которые с помощью таинственных сил кажутся красивыми, взволнованно играют скатертью, спичками, чем попало.
