Тюрьма - Светов Феликс
Зиновий Львович стоит у двери: в телогрейке, в щапке, в сапогах, рядом завязанный мешок, матрас в матрасовке. Боря бледный, напряженный — у стола; остальные по шконкам.
— Что случилось? — спрашиваю.
Зиновий Львович давит на «клопа».
— Давай, давай!..— говорит Боря.
Прохожу к своей шконке… Открывается дверь. Корпусной.
— Что тут у вас?
— Да забирай его! — кричит Боря.— Он нам жизнь заедает, если больной — тащи на больничку, на людей кидается!..
— Кто еще что скажет?
Все молчат.
— Так что случилось? — голос у корпусного скучный, видать, надоело, для порядка спрашивает.
— Два месяца терпели,— говорит Боря,— угрожать начал. Вон его, — кивает на Гришу, — обещал пришибить «восьмеркой».
Корпусной переводит глаза на «восьмерку» — шайка для стирки.
— Если, говорит, будешь курить, пришибу! — Боря явно завелся.— Чего ему в башку влезет — а нам зачем?
— Было? — спрашивает корпусной Гришу.
— А где курить? — говорит Гриша, —у нас вагон для курящих.
Зиновий Львович ощерил золотую пасть:
— Всю ночь мне в морду сигаретой…
— А ты что всю ночь?..— говорит Боря.— Забирай его, командир, плохо кончится.
— И ты, Пахом, промолчишь? — говорит Зиновий Львович.
— Надоел ты, Львович‚— говорит Пахом.
— Пошли, командир,‚— говорит Зиновий Львович.— Сорок лет оттянул, а такой хаты не видел, они ему всю жопу вылизали, а он кому лижет?..
Зиновий Львович поднимает мешок, исчез за дверью.
— Как боевое крещение, Серый? — спрашивает Боря.
Говорить мне не хочется, не понимаю, что тут произошло, что происходит, качается дом, который я только что увидел, ползет подо мной пол, как палуба…
— Нехорошо со стариком,— говорю я,— поторопились.
— Ладно тебе! — отмахивается Боря.— Нашел кого жалеть, окажись с ним на узкой дорожке — сожрет, как не было. Не таких харчил. А если б он пришиб Гришку?
— Не тронул бы. Болтал. Ты сам знаешь.
— Во добренький,— говорит Боря,— и Гришку ему жалко, и эту мразь, и… А меня тебе не жалко?
— А ты тут причем?
— Я тебя, Серый, предупреждал, ты тюрьмы не нюхал… Ты знаешь, что такое беспредел?
— Порядок на кладбище, Боря.
— Погоди, вспомнишь…
— Следовательша то же самое сказала… А почему ты порядок устанавливаешь — тебя выбирали? Или назначили?
— Вон ты как заговорил…
— Хватит, мужики,— говорит Пахом. — Рассказал бы, Вадим…
— Отказался отвечать. Раз спросила, другой…
— И все?
— И все. На сестренку плетет, не приходит к ней, мы, мол, ее достанем. А она родила в тот день, когда меня увели… Как-то странно спросила — много ль человек в камере?..
— Неужто все? — не отстает Пахом.
— А ты думал — отпустят?
— Уверен был,— говорит Пахом.
— Нехорошее у меня предчувствие, — говорю,— будто… Зато своя радость… Помнишь, Серега, я тебя спрашивал: «Огненного искушения, для испытания вам посылаемого…»? Не могли вспомнить. Теперь знаю. «Огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного. Но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и восторжествуете…»
— «Огненное искушение»! — говорит Боря.— Тебя еще не пощупали, а уже предчувствия — обосрался!.. Христиане! Куда вам…
Надо промолчать, думаю я, нельзя заводиться, зачем я в этой хате, пора менять, хватит, зажился…
Когда Боря улегся, Пахом отозвал меня к сортиру, там у нас место для разговоров — отвернешься, к стене и вроде…
— Понял, что такое тюрьма? — говорит Пахом.— Сам себя теряешь. Зачем я ему поддакнул?.. Старик, правда, надоел, но мало ли что мне надоело?.. А я думаю: вдруг Бедарев отправил письмо, не соврал? Вот я уже и попался…
— Нельзя, Пахом, никогда нельзя ради чего-то…
— Знаю,— говорит Пахом.— Меня сегодня тоже вызывали. После тебя, а пришел раньше. Ничего нового не сказал, но чую — знает. У следователя мое письмо. Всегда уважительный, а сегодня в лицо смеется. Тут вот в чем дело: старик мешал Бедареву, старик — битый зэк, сечет, до чего нам, желторотым не допереть. Молчал, а сам давно все понял. Зачем Бедареву такой свидетель?..
Лежу на шконке. Боря рядом, не спит. И я не сплю. Не могу забыть старика. Он и меня раздражал — из чужого, страшного мира, ничего о нем не мог понять, но… Дай, говорит, мне, Вадим, носки, тебе подогнали, шерстяные — у меня ноги зябнут, от сердца, видать, не тянет… Как же он углядел, подумал я, весь день спит? На этапе я достану, говорит, у меня все будет чего захочу, а тут… Ты на этапе достанешь, сказал я ему, а я— нет, зачем мне отдавать, сестренка связала. Пожалел. А у старика зябнут ноги. Какое мое дело — достанетне достанет, ему сейчас надо… Кто же я такой, думаю я, зачемто меня сюда бросили, а я сижу, как мышь, шкуру спасаю. Шкуру — не душу. Зачем бросили?.. А за что взяли? Я и об этом забыл… На вопросы не отвечаю — подумаешь доблесть, со следователем игра, но вокругто люди, может, я им нужевк, для того меня и… Что же я молчу — о себе пекусь?.. Помоги мне, Господи, научи… Только что получил письмо из дому, от… Нины, от… Огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного…
13
Первый раз так тихо открылась кормушка: глядит, молчит.
— Чего надо? — спрашивает Андрюха.
— Полухин — есть такой?
— Я, — говорю.
— Собирайся, с вещами… знакомый голос, сдержанный.
И закрыл кормушку.
Проваливается что-то в желудке. То самое, когда говорят: душа ушла в пятки. Пятки — не желудок, думаю я.
— Приехали, — говорю.
— Освобождают, что ли?! — вскинулся Пахом.
— Как же,— говорю,— после вчерашней беседы со следовательшей — освободят. Ты бы на нее поглядел…
— Утром не освобождают,— говорит Боря,— только вечером.
— В Лефортово, — говорит Андрюха,— точно, в Лефортово, здесь тебе нечего делать.
— Не может быть, — говорит Боря,— почему вдруг?
Поднимается, идет к двери, стучит в кормушку. Открывается.
— Куда Полухина?.. Это ты, Федя?.. К врачу его, что ли?
— Сказано — с вещами.
Кормушка закрылась.
— Я думал, мы до лета, — говорит Боря.
Вижу, растерян, огорчен. Господи, кто он такой?..
— А я думал, Пасху отпразднуем,— говорю,— мы бы с тобой, Серега, вместе…
Серега не отвечает. И все молчат. Расстроены.
Вытаскиваю из-под шконки мешок, казалось, нет вещей, а все равно — сборы, затыкано, закурковано…
— Видите как,— говорю,— хотел к Пасхе подарить…
Я, и верно, думал, кому что, сейчас трудно вспомнить, а ведь были соображения: Сереге — тетрадь, ручку, Андрюхе — мыло, он мешок мой нюхал: «Как дома побывал!»; Боре — носки, Пахому — иголку: я дежурил, а вертухай забыл отобрать, осталась; Грише… Что Грише? Конверты, больше ничего нет…
— Может отпустят,— говорит Пахом,—ты запомнил, что передать?.. Телефон запиши…
— Напиши, — говорю,— а я запомню.
— Я думал, с тобой до лета, опять говорит Боря. Эх, Серый… Нам бы не в камере поговорить…
— Погоди, увидимся…
Пахом дает листок: телефон, имя-отчество жены… «Не забудь про деньги под кафелем…»
— Не забуду, Пахом, рву записку.— Но ты зря рассчитываешь.
— Что ж они про тебя задумали?.. — говорит Боря.
Андрюха с Гришей запихивают мой матрас в матрасовку.
— Держи, Серый,— говорит Серега—я тебе Правило переписал. Утреннее. Наше. Оно полнее, больше вашего. Верней. И два псалма: пятидесятый и девяностый.
— Серега!.. Спаси тебя, Господи! Подарок… К Пасхе.
— Не уходи, Серый…— говорит Гриша.
— И от меня возьми — Боря вытаскивает из-под матраса пачку «дымка».— На черный день спрятал…
— Таких давно не видел…— говорю.
Както странно он на меня глянул.
Дверь открывается, и я вздрагиваю: рыжий старшина, тот самый — Вергилий!
— Собрался?..
— Простите, мужики, — говорю, — если что…
