Мария Метлицкая - Наша маленькая жизнь (сборник)
Увлекся всерьез, но мысли бросить Жанночку у него, слава богу, не возникало. Просто разъехались по разным спальням. Предлог был очевиден – Жанночке нужно рано ложиться и больше отдыхать. А он типичная сова, до двух ночи колобродит – радиоприемник, журналы, поздний чай. Жанночка что-то чуяла – женская интуиция, но в подробности предпочитала не вдаваться. Кому будет от этого хорошо? А смысл? Она очень дорожила своей жизнью и своими привычками. В конце концов, все ее вполне устраивало.
Галка считала, что все Жанночкины проблемы – чушь, пыль, ерунда. Вся жизнь при мужьях, да каких! О куске хлеба никогда не думала. А что детей нет, так это только плюс. Какие от детей радости – одна суета да морока. И это в лучшем случае. Галка это знала наверняка. Жанночку она не уважала, не жалела уж и подавно, делала вид, что не любит ее и презирает за паразитическую жизнь. Но в душе все же была к ней привязана – еще бы! Все детство, вся юность бок о бок. Куда от этого денешься? А в общем, жизнь никому не сделала поблажки, никого не пропустила. Таня Жанночку жалела – одинокий и нездоровый человек. Здесь хоть дочка – родная душа. Внуки, зять – хороший человек.
Подруги притихли. Задумались – кто о чем, каждая о своем. Первой голос подала Таня:
– Ой, девчонки, хватит кукситься. Давайте выпьем за наших матерей и за твою, Галка, тетку. Святые были люди, что ни говори! – Таня подняла рюмку с остатками коньяка. – Жизнь у них была ой не сахар. Мы вот себя жалеем, а они? Война, дети крошечные на руках, вдовство это раннее. Да что они хорошего видели в жизни? Дом, на работе пахота, вечное безденежье, коммуналки эти проклятые, быт нищенский. Стирка в тазу, баки с постельным бельем неподъемные. Никуда не ездили, ничегошеньки не видели. Вот уж несчастное поколение! – Таня вздохнула, откинула голову и махом выпила коньяк.
Галка налила себе стакан вина и плеснула Жанночке.
– А ведь они себя несчастными не чувствовали, а, Тань? – сказала Галка. – Скатерти крахмалили, пироги пекли, соседей угощали. Юбки свои и платья в сотый раз перелицовывали. «Химию» бегали в парикмахерскую делать. – Она помолчала и продолжила: – И не ныли ведь, не скулили. Считали, что так им повезло – сами выжили. Детей сберегли. Были тогда судьбы и пострашнее. Их хоть лагеря минули, слава богу.
– А песни какие пели! – вставила Жанночка. – Помните, девчонки, собирались они – тетя Шура кулебяку пекла, мама моя форшмак делала, печеночку с луком жарила, а Вера Григорьевна твоя, Танюш, гуся запекала с яблоками, а, Танюш?
– Да ну, Жанна, это было-то всего один раз. Гуся тогда мамина родня из деревни прислала.
– А я запомнила, – грустно сказала Жанночка. – Роскошный такой гусь – глянцевый, румяный и яблоки по бокам. – Жанночка всхлипнула.
– Ну, гусь, может быть, и один раз, не помню, – отозвалась Галка, – а вот торт тетя Вера пекла отличный, с шоколадной глазурью и орешками. Точно помню. На каждый Новый год, да, Тань?
Таня кивнула:
– «Мишка». Торт «Мишка» назывался.
Они опять замолчали.
– А песни какие они пели! – оживилась Жанночка. – Помните, девочки? Дружно так! Начинала тетя Шура, у нее хороший голос был, а потом подхватывали все: «Легко на сердце от песни веселой!»
– Она скучать не дает никогда! – подхватила Таня.
– Было, – угрюмо согласилась Галка. – Было, помню. «Легко на сердце от песни веселой». Пели, стройно так пели. – Галка опять закурила.
Таня встала и открыла форточку, опять села к столу и продолжила:
– Да. Тяжело жили, а на душе было легко, просторно, потому что верили в хорошее. Казалось, что все самое тяжелое и страшное уже позади, уже пережито. Что могло быть страшнее войны? Дай-ка, Галка, сигарету, – попросила некурящая Таня.
Все опять замолчали.
– Легко на сердце, говоришь? – недобро усмехнулась Галка. – Легко, значит. Вряд ли это. Не думаю я, что у тетки было благостно на душе. – Она опять замолчала, а потом с усмешкой оглядела притихших подруг. – Вот вы говорите, тетка была святая: честная, копейки чужой не возьмет. Все на себе тащила – меня от приюта спасла, выходила доходягу, кормила, обувала, хоть и попрекала куском, но по-честному, душой не кривила. Такой просто была человек: что думала, то и несла.
– Ну и что ты этим хочешь сказать? – удивилась Таня. – Тетю Шуру мы все хорошо знали.
– И помним, – добавила Жанночка.
– А то, – отрезала Галка. – Грех был на тете Шуре страшный. И жила она с этим грехом всю жизнь. Мучилась, оттого и злобилась, и на мне срывалась. На невинном ребенке-сироте.
– Господи, Галка, что ты несешь, какой еще смертный грех у простой и прямой, как палка, тети Шуры? Неспособна была эта правдолюбка на тайные грехи и страсти, не в ее натуре просто, – удивилась Таня.
– Страсти тут и ни при чем, – отрезала Галка. – Не до страстей ей было. А грех вот какой. В деревне еще в семнадцать лет сошлась она со своим дядькой родным, братом матери, ему тогда лет тридцать было – дети, жена, все, как положено. Близкая родня, ближе нет. А вот скрутились, спелись. Тетка, она ведь смолоду некрасивая была – тощая, как жердь, смуглая, нос на двоих рос – у нас все бабы в роду такие, – но молодая, телом крепкая. Вот он, дядька этот, ее на сенокосе за скирдой и завалил. Жена ему, квашня, всю дорогу беременная, наверное, надоела. Жили в одной избе, а по ночам на сеновал украдкой бегали – любились. А потом Шура залетела. Куда деваться? Такой позор! В деревне-то! У всех на виду, да в своей семье. Бегала она к бабке в соседнее село – та каких-то трав дала, но ничего не помогло. Видно, в здоровом теле ребеночек первый крепко засел. Она и парилась, и с ведрами полными бегала, и с крыши прыгала – все выкинуть хотела. Ан нет. Когда пузо наверх полезло и мать заметила, батя ее крепко избил – по всей деревне гонял. Она и родила девочку раньше срока и все родне рассказала да еще приврала, что дядька ее принудил к этому делу, изнасиловал, а не по доброй воле она на сеновал к нему бегала. В общем, шухер там был грандиозный – батя Шурин деверя избил до полусмерти, из дома выгнал со всей семьей в придачу. Избы у них не было, говорят, горя они хорошо помыкали. Сначала побирались по селам, потом вроде осели где-то. Но не о них речь. Девочку Шура родила убогую – то ли ручка культей была, то ли ножка, уже не помню. Через год стало ясно, что ребенок еще и неполноценный, отсталый – слюни текли, глазки пустые, не ходит, не стоит, не сидит – дебилка, одним словом. Отец Шурин суровый был мужик – сибиряк. Он ее из избы выгнал, мать ее то ли в сарай, то ли в курятник пристроила, еду ей носила – отец за стол не пускал. А потом она и вовсе сбежала – одна, без дочки, естественно, и больше за всю свою жизнь ни разу в родную деревню не приехала. Пыталась пару раз деньги какие-то с родней передать – ей эти деньги обратно возвращались. Отец их не принимал, он ее проклял.
