Кристофер Ишервуд - Мемориал. Семейный портрет
— А жалко, — вдруг сказал Морис, — что Эрика с нами нет. Странно — и как это раньше никто про него не вспомнил.
— Наверно, — сказала Маргарет, — ему сейчас уж особенно некогда.
— Только Эдвард один с ним и видится, — сказала Мэри. Памела желала знать, кто такой этот Эрик и чем это он так занят.
— Ой, сногсшибательно, — заключила она после разъяснений Мэри. Повернулась к Эдварду: — И вы ему помогаете?
— Только в последний месяц. С клубом для мальчиков.
— Дико, наверное, волнительно.
— Если любишь такого рода вещи, — сказал Эдвард и, поймав взгляд Маргарет, он осклабился.
— Первый честный труд, каким Эдвард занялся за всю свою жизнь, — крикнул Морис.
— Зато ты у нас всем известный трудяга, мальчик мой, — улыбнулась Мэри.
Морис скроил свою мину оскорбленной невинности:
— Я-то? Спорим, ты б со мной ни за какие коврижки не поменялась — дрыхнешь-храпишь целый день в своей Галерее.
— Ну а как на самом деле их продают — машины? — заинтересовалась Памела.
— Ну… — Морис попрочней пристроил локти на столе и начал: — Вот, в прошлую среду, например… — и он в самом деле очень смешно описал, как всучил одному экстравагантному богачу, обувному фабриканту, довольно хилый, хоть с виду эффектный подержанный автомобиль. А в сущности, Энн решила, историю про то, как вечно удается ему из всех веревки вить, всех обводить вокруг пальца — мать, продавцов, учителей. И вдруг, как острый укол — до чего ж я братишку люблю, — ах, хитрюга, такой беззащитный, такой невинный. Ловкий мальчишка.
— А если серьезно, Морис, — она спросила. — Ведь он же не сильно обрадуется, разобравшись, что на самом деле собой представляет его авто?
— Ясное дело, не обрадуется, — ничуть не смутился Морис. — И вот тут-то я ему новенькое продам.
Все смеялись, разомлев от горячего кофе. За окном, в саду, вовсю рассиялся день. И, оглядывая общество за столом, вдруг Мэри вспомнила про отца. Интересно, а он нас видит сейчас? Хочется думать.
— Вам, наверно, дорого это место, миссис Скривен, — сказала Памела, все еще несколько чинясь с Мэри, которую до вчерашнего вечера только один раз видела. Жорж сочинял каламбуры. Эрл желал знать, когда обшивали стены — точную дату. Никто не сумел удовлетворить его любознательность. Морис предложил осмотреть дом.
Пошли вверх по лестнице. Эдвард впереди. Он ничего не забыл.
— Смотри-ка, Мэри. Этот столик передвинули, он же у стенки стоял.
— Передвинули, — рассеянно кинула Мэри.
А сама думала: как поразительно, жили же здесь живые люди, живые, без дураков. Теперь это мертвый дом. Умер от недогляду. Местная достопримечательность, как разные прочие. И не станет миссис Рэмсботтэм к жизни его возвращать. В мертвом виде он даже милей ее сердцу. Будет здесь устраивать приемы в саду, на юге — приемы в доме. Не любит дамочка останавливаться на достигнутом. А Рэмсботтэм пусть не путается под ногами, кому он нужен. И будет, разжалованный, большую часть времени коротать в Мидленде, или в своем старом доме, при Томми с Энн. Уж Энн-то, по крайней мере, приглядит, пригреет и спать уложит, если так налижется, что не в силах переть в Чейпл-бридж. И миссис Рэмсботтэм, с ее элегантными шуточками, легко извинит отсутствие мужа, мотая его деньжата. А, да ладно, мне-то какое дело.
Она спросила у Томми, какие здесь намечаются перемены, и Томми, почему-то извиняясь, объяснил, что решили прибавить еще одну ванную, оборудовать гараж на гумне, устроить теннисный корт на твердом покрытии. Сразу после Рождества и приступим.
— Конечно, — он все еще извинялся, — в сущности, ничего не изменится. Внешний вид, я имею в виду.
— Не сомневаюсь, все перемены пойдут дому только на пользу, — она его успокоила.
Он просиял.
— Я очень рад, что вы так считаете. Конечно, мы сохраним все, как раньше.
— Я думаю, это ужасно ответственно — владеть таким домом, — вздыхал потрясенный Эрл.
Эдвард открыл раздвижные двери в гостиную. За прикрытыми ставнями затаилась почти полная темень. В люстре зажглась одна только лампочка. Эдвард прошел к большому зеркалу, быстро себя оглядел и поднял над головой руку в фашистком приветствии.
— Салют!
— А это еще зачем? — удивилась Памела. Эдвард осиял ее своей наглой, беглой улыбкой:
— Уверен, здесь нам удастся вызвать эманацию.
— А что это — эманация?
— Она белая. Несколько напоминает саговый пуддинг. Нисходящей формы обыкновенно.
На полном серьезе, так что толком не разобрать, дурачится или нет, он описал ряд экспериментов с одним австрийским медиумом. Явно бездну всякого на эту тему начитался. И до глубины души потряс Памелу.
— Вот я и смотрю, такой умопомрачительный дом. Того гляди привиденье покажется.
Подошли к окну — видом полюбоваться. Явилась миссис Компстолл, приведя с собой мужа, явно выволоченного из постели. Тот повторял, что, если б знать, мол, мистер Томас едет… и т. д. и т. д. Еще поторчал немного и убыл, сочтя, по-видимому, что исполнил свой долг.
Мэри предложила выйти в сад. Почему-то так противно было оставаться в этом доме. Старом, противном, затхлом. Ничего-ничего, неважно, лишь бы у Энн с Томми такого впечатления не сложилось.
На лестнице Эдвард провозгласил, что небольшой портрет восемнадцатого века, под окном, очевидно обладает магической силой.
— Вот поверните его лицом к стене, как-нибудь вечерком, когда будете в доме одна, — втолковывал он миссис Компстолл, — а через полчасика примерно сами увидите: снова перевернется обратно.
Миссис Компстолл пристально в него вглядывалась, чуя подвох.
— Ну уж не знаю, мне небось не захочется, — сказала она наконец, — если тем более Компстолла дома не будет.
Памела с Морисом долго над этим хихикали. У Мориса от усталости начиналась истерика. Стал лезть к Эдварду, его подначивать, пока Эдвард на него не набросился, и оба кубарем скатились с лестницы, сбежали в сад, выбежали за ворота, помчались по парку. Морис, чуть не на голову выше, бегал, как борзая, и все равно Эдвард его обставил. Остальные смотрели из окна, зачарованные.
— Ух ты! — хмыкнул Томми. — А ведь умеет бегать, да.
Морис, побежденный, тащился обратно к дому понуро, задыхаясь, Эдвард был как огурчик. Перемахнул ограду в тылах и поскакал через сад, ко всем на крыльцо, сияющий, молодцеватый. Морис еле плелся. Эдвард осклабился:
— Честь спасена.
Но Мэри заметила, как поредели у него волосы. И когда отстает эта прядка, видишь ямку над виском, где операцию ему делали, — после той катастрофы на мотоцикле, прошлой зимой, в Берлине. Да, видно, тряхануло его — жуть. Лучше не смотреть на эту ямку. И Мэри спросила с улыбкой:
— Совсем моего ребенка извести удумал?
— Прости.
Прошли через прихожую, вышли на террасу. Утро стояло серое, четкое, копя в себе новый дождь.
— Какой вид! Так бы смотрел и смотрел без конца! — вздохнул Эрл.
Такой невинный, мальчик совсем, и уголки воротника так трогательно пристегнуты на пуговичках, стоит, щупает замшелую стену, неотрывно смотрит в долину. Не больно бы ты обрадовался, мой миленький, приведись тебе такое изо дня в день, думала Мэри, и как по-дурацки упиваются янки этим семнадцатым веком, и смех и грех. Но все равно — пробилась привычная мысль, — да, все они мои дети.
Все они мои дети, и даже Жорж, — вот он, кстати, вплыл лучезарно в поле зрения на краю террасы: широкополая шляпа, крапчатый галстук-бабочка, клетчатый костюм, рыжие башмаки, — набродился, сараи осматривал.
— А я куриц видаль, — объявил восторженно. Так-так, значит, Компстоллы втихаря кур разводят. Маргарет что-то рисовала на обороте конверта.
— Пойдем, глянем на этих кур, — предложил Эдвард.
— Ты идешь? — спросили у Мэри.
— Нет уж, ребятки. Я, пожалуй, посижу. Можно и отдых дать на несколько минут своим старым ногам.
— Старая ленивая корова! — хмыкнул Морис.
— Спасибочки на таком на вашем на добром слове, милок.
И она пошла в дом, по пути остановилась — закурить сигарету. Заприметила в гостиной довольно-таки симпатичный диванчик, остаток прежней роскоши, а, да какой угодно сойдет, лишь бы не торчать снаружи в такое утро. И все же как-то тут неуютно, надо признаться. Страшно как-то, прямо бегут мурашки — может, даже в буквальном смысле, такие черные мурашки — и сыро, сыро. Сыро, хоть выжимай, да и немудрено, столько лет не топят как следует. В детстве всегда боялась в этой части дома одна оставаться. Только стемнеет, на главную лестницу пряником не заманишь. И днем-то тут было нехорошо. Вечно чудилось: кто-то стоит прямо за углом наверху, подстерегает, когда подниматься начнешь. В арке перед самым коридором, где густая такая тень. Стоит тихо-тихо — и ждет. «Ох ты Господи!» — чуть ли не вслух вырвалось у Мэри.
— Ты что, мам? — встревожилась Энн. — Мы тебя напугали?
