Кристофер Мур - Практическое демоноводство
– Значит, ты поступил в семинарию, – уточнил Рассол. Неторопливый ход истории начинал выводить его из себя.
– Я поступил в шестнадцать – как минимум, на четыре года раньше других. Мама завернула мне в дорогу несколько бутербродов, я натянул потертый черный костюм на три размера меньше и поездом отправился в Иллинойс.
Вы должны понять – я вовсе не хотел связываться ни с каким демоном. Я действительно собирался стать священником. В детстве мне казалось, что только священник контролирует происходящее. Мог выдаться неурожай, могли закрыться банки, люди могли заболеть и умереть, а священник и церковь всегда оставались – спокойные и прочные. И весь этот мистицизм тоже был мне по душе.
– А женщины? – не выдержал Рассол. Он уже приготовился выслушать эпос – казалось, Трэвис намерен нарисовать масштабное полотно.
Вопреки всему, молодой человек начинал нравиться Рассолу.
– Человек ведь не тоскует по тому, чего никогда не знал. То есть, у меня, конечно, были эти позывы, но это же грешно, правильно? Просто нужно сказать: “Изыди, Сатана”, – и жить себе дальше.
– Пока это самая невероятная вещь, которую ты мне сообщил, – заметил Рассол. – Когда мне было шестнадцать, секс казался единственной причиной существования вообще.
– В семинарии тоже так считали. Поскольку я был моложе остальных, староста отец Джаспер взял надо мной опеку. Чтобы меня не посещали нечистые мысли, он постоянно заставлял меня работать. По вечерам, когда у других был час молитв и размышлений, меня отправляли в часовню драить серебро. Когда остальные семинаристы трапезничали, я вкалывал на кухне – подавал еду и мыл посуду. Два года моим единственным отдыхом с рассвета и до полуночи были занятия и месса. А когда я отставал в учебе, отец Джаспер гонял меня еще сильнее.
Ватикан подарил семинарии набор серебряных подсвечников для алтаря. Предположительно, их заказал мастеру один из первых Пап, подсвечникам было больше шестисот лет. Самая большая ценность семинарии, и я должен был надраивать ее каждый день. Вечерами отец Джаспер стоял у меня над душой, браня и понося за нечистые мысли. Я тер эти подсвечники, пока от пасты у меня не чернели руки, но отец Джаспер все равно находил, к чему придраться. Если в голову мою и забредали греховные мысли, то лишь потому, что отец Джаспер неустанно напоминал мне о них.
Друзей в семинарии я не завел. На мне лежало клеймо отца Джаспера, и ученики меня сторонились, страшась гнева старосты. Когда выпадала возможность, я писал домой, но на письма мне почему-то никогда никто не отвечал. Я начал подозревать, что отец Джаспер их перехватывает.
Однажды вечером, когда я драил подсвечники на алтаре, отец Джаспер вошел в часовню и принялся выговаривать мне за мою дурную натуру.
– Ты нечист в помыслах своих и поступках, однако исповеди чураешься, – говорил он. – Ты полон зла, Трэвис, и мой долг – изгнать из тебя зло.
Больше я такого терпеть не мог.
– Где мои письма? – не выдержал я. – Вы разлучаете меня с моей семьей.
Отец Джаспер пришел в ярость.
– Да, все твои письма – у меня. Ты – порождение чрева зла. А как иначе ты мог попасть сюда в столь нежном возрасте? Чтобы попасть в семинарию Святого Антония, я ждал восемь лет – ждал в холоде этого мира, пока Господь принимал других в свое теплое лоно.
Тогда-то я, наконец, и понял, чем заслужил наказание. Дело вовсе не в моей духовной нечистоте. Все дело в ревности.
– А вы, отец Джаспер, – вы исповедовались в своей ревности и гордыне? Исповедовались в своей жестокости?
– Значит, я жесток, да? – Отец Джаспер захохотал, и я впервые по-настоящему его испугался. – В лоне Христа не бывает жестокости. Есть только испытание веры. А тебе веры не хватает, Трэвис. И я сейчас тебе докажу.
И он велел мне простереться ниц на ступенях пред алтарем, вытянуть руки и молиться, чтобы Господь придал мне сил. После чего ненадолго покинул часовню, а когда вернулся, я услышал, как что-то со свистом рассекает воздух. Поднял голову и увидел, что в руках у него тонкая ивовая розга.
– Неужели тебе недостает смирения, Трэвис? Склони голову перед Господом нашим.
Я слышал, как отец Джаспер ходит у меня за спиной, но не видел его. Почему я тогда не убежал, сам не знаю. Вероятно, думал, что отец Джаспер действительно испытывает мою веру, что он – тот крест, который я должен нести.
Он задрал на мне сутану, обнажив ноги и спину.
– Ты не закричишь, Трэвис. После каждого удара – “Славься, Мария”. Ну? – Я почувствовал, как спину мне обожгло ударом, и едва не закричал. Но вместо крика с губ моих слетела молитва. “Славься, Мария”.
Отец Джаспер швырнул передо мной четки и велел взять их в руку. Я перебирал четки над головой, с каждой бусиной ожидая удара.
– Ты трус, Трэвис. Ты не достоин служить Господу нашему. Ты здесь для того, чтобы не попасть на войну, правда?
Я не ответил, и розга рассекла мне кожу снова.
Вскоре отец Джаспер стал заливаться хохотом при каждом ударе. Я не оглядывался – из страха, что он хлестнет мне по глазам. Но не успел я перебрать все четки, как он ахнул и рухнул на пол рядом со мной. Я подумал – нет, понадеялся, – что его сразил сердечный приступ. Но когда я оглянулся, он стоял на коленях, хватая ртом воздух, и улыбался. Он был изможден трудами праведными.
– Лицом вниз, грешник! – завопил отец Джаспер и снова замахнулся розгой, точно хотел хлестнуть меня по лицу. Я прикрыл голову руками.
– Ты никому об этом не расскажешь, – сказал он. Голос его был тих и спокоен, и это почему-то испугало меня больше, чем его гнев. – Ты останешься здесь на всю ночь – будешь чистить серебро и молиться о прощении. Я вернусь утром и принесу тебе свежую сутану. Если же ты кому-нибудь об этом расскажешь, я сделаю все, чтобы тебя изгнали из семинарии Святого Антония и даже отлучили от церкви.
Я ни разу не слышал, чтобы кому-то угрожали отлучением. Мы изучали такое на занятиях. Папы пользовались отлучением как инструментом политической борьбы, но мне ни разу не приходило в голову, что один человек действительно может лишить другого вечного спасения. Я не думал, что отец Джаспер на самом деле может отлучить меня от церкви, но проверять не хотелось.
Отец Джаспер наблюдал за мной, и я снова взялся за подсвечники – я тер их неистово, чтобы отвлечься от саднящей боли в спине, чтобы забыть о сверлящем взгляде прелата. В конце концов, отец Джаспер убрался из часовни. Услышав, как за ним закрылась дверь, я швырнул подсвечник на пол.
Отец Джаспер испытывал мою веру, и я не выдержал испытания. Я клял Троицу, Деву и всех святых, которых только мог вспомнить. Наконец, ярость моя утихла, и я испугался, что он вернется и увидит, что я наделал.
Я осмотрел подсвечник – не сломал ли его. Отец Джаспер по своему обыкновению проверит их утром, и тогда я погиб.
Поперек подсвечника тянулась царапина. Я принялся полировать ее, все сильнее и сильнее, но царапина становилась только глубже. И скоро я понял, что это вовсе не царапина, а шов, спрятанный ювелиром. Бесценная реликвия Ватикана оказалась подделкой. Предполагалось, что подсвечники отлиты из серебра, но тот, что я держал в руках, был полым внутри. Я схватился за оба конца подсвечника и повернул изо всех сил. Как я и подозревал, в руках у меня остались две части. Я торжествовал. Мне хотелось сунуть распотрошенную фальшивку отцу Джасперу под нос. “Смотрите, – хотелось крикнуть мне, – они пусты и фальшивы, как и вы, отец мой!” Я бы разоблачил его, погубил, и пусть меня изгонят из семинарии и проклянут. Мне было уже все равно. Но мне не представилась возможность сказать ему это в лицо.
Когда я развинтил подсвечник, из него выпал туго свернутый пергаментный свиток.
– Заклинание, – перебил его Рассол.
– Да. Но я еще не знал, что это такое. Я развернул пергамент и начал читать. Наверху была надпись на латыни, которую я перевел без труда. Там говорилось что-то о призывах Божьей помощи, чтобы одолеть врагов Церкви. Стояла подпись: Его Святейшество Папа Лев Третий.
Вторая часть была по-гречески. Как я уже сказал, в учебе я отставал, поэтому греческий давался мне с трудом. Я читал вслух, по слогам разбирая каждое слово. Закончив первый абзац, я почувствовал, что в часовне похолодало. Что я читал, мне было неведомо. Некоторые слова казались совершенно загадочными. Я просто проговаривал их, пытаясь понять смысл из контекста. А потом моим разумом будто что-то овладело.
Я вдруг начал читать по-гречески так, будто это был мой родной язык, слова слетали с языка идеально правильно, но я по-прежнему не представлял себе, что они означают.
Неожиданно по часовне пронесся ветер, и все свечи погасли. В окна сочился лунный свет, но часовня тонула во мраке. Слова на пергаменте вспыхнули огнем, и я продолжал читать. Меня замкнуло на этих письменах, точно я схватился за оголенный электрический провод.
Последние строки я уже выкрикивал диким голосом. Потолок рассекла молния и поразила подсвечник, валявшийся у моих ног. Ветер мгновенно стих, и часовню заволокло дымом.
