Лев Сокольников - Polska
Только взрослым понял её состояние: пригласили на обед здорового "хлопака", а он возьми и свались на приёме десерта без памяти! От такого события инфаркт получить можно!
Сволочь я! Нет бы, уйти своими ногами в лагерь, и уже там свалиться, так нет, получайте добрые люди к своему гостеприимству и волнения!
Кто и как доставил меня в лагерь — это не моё, самый надёжный провал в памяти. Но только момент моей доставки в барак, а все последующие тифозные кошмары, кои начались к ночи, помню и до сего дня: это были каменные колёса разных размеров, и они катились на меня! Но не все в раз, а по очереди, и каждое пыталось меня переехать. С ужасом от них увёртывался и знал, что если не буду уворачиваться, то какое-то из колёс непременно меня раздавит! Иногда моим увёрткам что-то мешало, они не получались и тогда сердце от ужаса готово было выпрыгнуть из груди на волю! Это была первая тифозная ночь в бараке, и все колёса я видел в ночной темноте. Валялся на полу барака потому, что на нарах держать меня было бесполезно, метался очень.
Когда сил на избежание встреч с колёсами становилось всё меньше и меньше, тогда и появился громадный и широкий мельничный жёрнов… Откуда жёрнов? Я же их никогда в жизни не видел? И не знал о них? Почему жёрнов? Загадка и до сего дня.
По всем законам я должен был умереть: жёрнов наезжал, но не перекатывался через меня, задерживался моим телом. Разумеется, тогда я не знал, что если бы громадный мельничный жернов из тифозного бреда переехал, то это была бы его последняя работа со мной, "размолол" бы он меня и смерть взяла бы ещё одну жертву. Свой тифозный бред в первую ночь я бы назвал "предупредительным", половинчатым и несерьёзным, но поскольку в инфекционных болезнях (тиф) ничего не понимаю, то какой могла быть вторая моя ночь на полу барака — этого я так и не узнал: на утро меня убрали из лагеря работники Польского Отделения Красного Креста. И снова повезло! В который раз!?
Как меня увозили — и этого не помню. Ещё бы и это помнить!
Очнулся в сказке… если бы тогда знал их больше, чем одну "Сказку о золотом петушке" А. Пушкина. Очень далёкой от польского католического госпиталя в городе Люблине.
Тогдашнее содержание только моей, персональной, сказки было такое: лежал в кровати с перегородками, как для грудных детей, чтобы случаем, в тифозном бреду не свалился на пол. Кровать наполнена морем белоснежных простыней! Был укутан тёплым и нежным одеялом…или это было что-то похожее на конверт из тонкой ткани, наполненным нежнейшим пухом? Такого у меня НИКОГДА в жизни не было!
И расхотелось умирать! Зачем? Кто по доброму согласию покидает добрый и ласковый мир!? такое чудо!? Сегодня гадаю: почему тогда не умер? Или потому, что имел богатый опыт в умираниях? Или оттого, что, очнувшись в земном раю, решил подождать с переселением в небесный рай? Решил, что не стоит поддаваться какому-то тифу в лагере номер шесть польского города Люблина одноименного воеводства? Да, пожалуй, остался жить из чистого любопытства: если в природе существует накрахмаленное и белоснежное бельё, то должно быть и какое-то ещё прекрасное дополнение к этому постельному чуду! Догадывался, что немыслимой роскоши постель — только начало, а всё остальное обязательно будет и я его увижу! Любопытство держит людей на этой земле! Чистая постель в польском госпитале католического ордена оставила меня в этом мире, а что это был католический госпиталь, то я это понял через годы после пребывания в том раю.
Вторая и основная часть болезни была ерундовой, пустячной и несерьёзной, если не учитывать страшную слабость в теле. Лежал я в чудной комнате, да, это была не больничная палат в привычном понимании, а комната в доме. Уютная домашняя комната, которую я полюбил сразу, не взирая на то, что она была сумрачная. Сумрак давал плющ, что почти закрывал окно комнаты. И сумрак в комнате был прекрасен. Откуда я узнал, что это плющ? Я его до тифа никогда не видел и не знал о нём ничего?
Когда очнулся от тифозного бреда, то меня стали выносить на свежий воздух во двор госпиталя, предварительно укутав в одеяло. На дворе было лето. Я лежал в кресле и рассматривал стену госпиталя из серого камня и увитую плющом.
Лечение шло успешно. Два раза брал кровь пожилой, очень большой и ласковый доктор. И шприц для взятия крови был большой. Как и все больные, я наблюдал за процессом взятия моей крови из вены, а доктор занимался своей работой и тоже наблюдал: за мной. Не было сил пошевелиться, но и в какой-то момент проявились остатки страха: а вдруг доктор выкачает всю кровь!? Это похоже на то, как многие из нас в малом детстве почему-то начинают страшно орать при виде крови из носа, но кровь из носа "врага" почему-то всегда нас радует. Это когда такое в драчках происходит. Природа заложила страх перед потерей крови. Доктор брал кровь шприцом, ни как не большим, чем в десять кубиков, но и этого хватало для лёгкой внутренней паники! Соображал, дурачок! Вот так всегда с этими медиками! Почему они всегда смотрят на больного во время лечебных процедур, но особенное внимание уделяют тем, кто наблюдает за их работой? На взятие крови я никак внешне не реагировал, чем вызвал у доктора слова на непонятном языке с приятной интонацией. Да и доктор был спокойный и приятный, и видел я его всего два раза: в первый день после того, как пришёл в память, и он взял кровь Повторная процедура взятия крови была через три дня. В госпитале не было плохих людей, плохие люди не стали бы так выхаживать какого-то дохляка из лагеря перемещённых лиц.
В промежутках между взятием крови кормили лекарствами и харчами, да так часто, что я отказывался принимать пищу. По иному ответить на вопрос паскудной "Учётной карточки претендента на компенсацию": "производились над вами псевдомедицинские опыты?" хотелось бы так:
— Да, производились! В польском католическом госпитале! Тамошние медики думали и гадали, глядя на меня: выживет этот "плод советской социалистической системы с востока", или его всё же придётся закопать в польской земле? Кормить его, или не стОит переводить корм в дерьмо его утробой в столь трудные времена? Но оказалось, что если бы кто-то поставил, как в тотализаторе, на мою смерть, то он бы крепко разорился!
Лекарства принимал без принуждений и просьб только потому, что это были маленькие порции: что там глотать? А вот с обычным пропитанием дело обстояло хуже: у меня отсутствовал аппетит.
Ничего не знаю из того, как протекает тиф, но примитивно думаю так: аппетит отсутствовал потому, что свалился я на званом обеде. "Переел". Как сказали бы медики: "больной получил стойкую неприязнь к пище в результате эмоционального перевозбуждения + инфекция". О прошлых отказах от пищи в госпитале жалею сегодня: верю, что милые и настоящие медработники госпиталя, работники "от Бога", да пребудут их души в мире и покое, пытались скормить моему телу самые лучшие куски польской кухни оккупационного времени! Эта гнусность, то есть я, на те времена лучшей оценки для себя просто не существует, не могла жрать из-за отсутствия аппетита! Хотя, что говорю? Чем особенным могли кормить меня в госпитале? В оккупацию? Где и чего возьмёшь в занятой врагами Польше?
Э, нет, всё было не так, и в этом я в скорости убедился! Поляки, поляки! На вашем знамени должен быть изображён не "бялый пяст", а сфинкс! Вечный, неуничтожимый сфинкс! Или саламандра, которая, как известно, не горит в огне. На выбор.
В палате нас было трое. По причине прошлого беспамятства сегодня не могу сказать, кто тогда первым из нашей детской "троицы" попал в лечебное учреждение. Но, думаю, что "старожилкой" была польская девочка моих лет. Красивая девочка, как водится в Польше, стриженая наголо и в платочке. Она и стриженной оставалась прекрасной, не потеряла красоты. Не имея сил оторвать голову от больничной подушки, я тут же в неё влюбился. Сегодня страшно жалею, что не узнал её имени тогда! Хотя бы имя!
Нужно ли влюбляться подыхающим от тифа мальчикам в точно таких же, тифозных, девочек? Нужно, обязательно нужно, необходимо влюбляться потому, что та польская девочка прошла черту "кризиса в болезни" и шла на поправку и была для меня путеводной звездой. Так и тянет сказать чужую, и совсем не фантастическую мысль о том, что "только любовь нас держит на земле"! Приятно делать открытия, даже если они рождаются в конце земного пребывания нашего…
Третьим был мальчик моложе меня года на два, на три. Он постоянно ныл и обделывался, за что его мягко бранили нянечки. Их брань и "бранью" назвать было нельзя, это и на ругань не походило. Удивительные работники госпиталя не умели ругаться, а за них юного засранца ругал я. Но не только ругал: ночью, качаясь от слабости, рвался подать ему горшок: мне как-то хотелось помочь нянечкам. Или я чем-то нагнал на того дохляка страху, или он и сам понял, что вываливать на белоснежные простыни содержимое прямой кишки — верх подлости, или болезнь и от него стала уходить, но дело в "нашей" палате пошло лучше и замечаний в сой адрес он перестал получать…
