Уильям Кеннеди - Железный бурьян
— Я говорю как есть.
— Так ли? — спросила Энни. — Ты уверена, что все так и есть?
— Да уж как-нибудь. И не собираюсь лицемерить и встречать его с распростертыми объятиями после всего. А то заявляемся вдруг с индейкой — и все прощено.
— Я на прощение не рассчитываю, — сказал Френсис. — За эту черту я давно перешел.
— И куда же ты пришел?
— Никуда.
— Вот в этом я ни капли не сомневаюсь. А раз никуда, почему ты тут? Чего ради явился как призрак и суешь нам тощую индейку, когда мы тебя давно похоронили? Расплатиться ею хочешь за двадцать два года, что мы без тебя обходились?
— В этой индейке пять кило шестьсот, — сказала Энни.
— Я понять хочу: зачем ты ушел из своего ниоткуда и пришел сюда? К нам. В дом, который ты не строил.
— Я тебя построил. И Билли. Помог построить.
— Лучше бы не помогал.
— Заткнись, Пег! — крикнул Билли. — Что за язык поганый! Заткнись, черт бы тебя взял!
— Он пришел в гости, только и всего, — тихо сказала Энни. — Я уже спросила его, хочет ли он остаться, и он сказал: нет. А если бы захотел, конечно, остался бы.
— Да? — сказала Пег. — Так все уже решено?
— Нечего тут решать, — ответил Френсис. — Мать же сказала: я не останусь. Я уйду. — Он дотронулся до солонки и перечницы, отодвинул к стене сахарницу.
— Уйдешь, — сказала Пег.
— Обязательно.
— Слава богу.
— Ну все, хватит! — заорал Билли, вскочив со скамьи. — В тебе чувства столько же, сколько в гремучей змее.
— Извините за то, что у меня вообще есть чувства, — сказала Пег и вышла из кухни, шваркнув дверью. Дверь открывалась в обе стороны и еще долго продолжала качаться туда и сюда.
— Суровая дама, — сказал Френсис.
— Да она шелковая, — отозвался Билли. — Но головку, когда надо, поднять умеет.
— Она отойдет, — сказала Энни.
— Я привык, что люди на меня кричат, — сказал Френсис. — У меня кожа как у бегемота.
— В этом доме она не помешает, — сказал Билли.
— А где мальчик? — спросил Френсис. — Он все это слушал?
— Он на дворе, играет с твоим мячом и перчаткой.
— Перчатка не моя, — сказал Френсис. — Я дал ему мяч с автографом Тая Кобба. А перчатка эта твоя. Хочешь отдать ему, я не против. Да и перчатка-то так себе против нынешних. Его перчатка вдвое лучше той, что у меня была. Но я про себя всегда думал: эту перчатку я отдам Билли, чтобы хоть немного духу старших лиг осталось в доме. Эта перчатка ловила больших людей. Драйвы от Триса Спикера, высаживала Кобба, выгоняла из коридора Эдди Коллинза. Много такого.
Билли кивнул и отвернулся от Френсиса.
— Ладно, — сказал он. И, вскочив, вышел из кухни, чтобы отец не увидел (все равно увидел), что у него перехватило горло.
— Хорошим парнем вырос Билли, — сказал Френсис. — Крепких ребят ты вырастила, Энни.
— Могли быть покрепче, — ответила она.
На фоне черного неба двор, залитый новым светом, снова завладел вниманием Френсиса. Мужчины, мальчики и даже собаки держали зажженные свечи — собаки боком, в зубах. У Рябого Макмануса — все не как у людей — свеча стояла на котелке. Это был сад церковных служек, поджигавших сам воздух, и на глазах у Френсиса служки разразились песней — но песней без смысла: сколько ни прислушивался Френсис к их напеву, он не мог разобрать ни слова. Текст был бессложный, как тишайший свист вьюрка или пыхтение древесной квакши. Наблюдая это представление (а наблюдал он с суеверным страхом, ибо оно превосходило все, что он мог ожидать от сновидения, забытья или даже одного литра крепленого), Френсис ясно понял, что происходит оно на такой арене его существования, над которой он еще меньше властен, чем думал тогда, когда Альдо Кампьоне сел в автобус. Сигналы из этого шлюза времени были зловещи, призраки совершенно лишены юмора. А затем, когда он увидел, как Шибздик (который знал, что за ним наблюдают, и знал, что ему не место в этой компании) вставил свечку горящим концом в яму на затылке, и когда наконец узнал в напеве служек Dies irae[16], ему стало страшно. Он зажмурил глаза, он закрыл лицо ладонями и попытался вспомнить кличку своей первой собаки.
У него была колли.
Вернулся Билли с сухими глазами, сел напротив Френсиса и предложил ему еще сигарету; тот взял. Билли налил себе пива, выпил и после этого сказал: «Джордж».
— Ах, боже мой, — сказала Энни, — совсем забыли про Джорджа. — Она ушла в комнату и оттуда крикнула наверх: — Пег, позвони Джорджу и скажи, что он может идти домой.
— Оставь ее, я сам позвоню, — крикнул ей Билли.
— Что с Джорджем? — спросил Френсис.
— Тут как-то вечером за ним пришла полиция, — сказал Билли. — Патси Маккол навалился из-за меня на семью. У Джорджа лотерейный пункт, и они, видно, хотели завести дело о содержании игорного заведения, хотя разрешение он получил. Спрятался в Трое, барбос, сколько дней в норе просидел. Но теперь я чист, значит, и он тоже.
— Однако прибрали Макколы к рукам кое-что в городе.
— Не кое-что, а все. Тебе-то хоть заплатили за то, что столько раз регистрировался?
— Заплатили пятьдесят, я тебе говорил, еще пятьдесят пять должны. Не видать мне их.
— Получишь.
— Попало в газеты — теперь побоятся. С бродягами связались. Ты же слышал, что Мартин сказал. И будут опасаться, что я их заложу. Я никого не закладывал.
— Так ты без денег?
— Немного есть.
— Сколько?
— Мелочь. На сигареты.
— Ты на индейку все истратил.
— Да, часть ушла.
Билли протянул ему сложенную пополам десятку.
— Спрячь в карман. Нельзя ходить без денег.
Френсис взял бумажку и хмыкнул.
— Я двадцать два года хожу без денег. Но все равно спасибо, Билли. Я с тобой разочтусь.
— Ты уже расчелся. — И он пошел в комнату звонить Джорджу в Трой.
Вернулась на кухню Энни и, увидев, что Френсис рассматривает фото Чедвик-парка, заглянула через его плечо.
— Ты красивый на этой карточке.
— Да, — сказал Френсис. — Я был ничего из себя.
— Некоторые так считали, некоторые — нет. Я и забыла об этой фотографии.
— Надо ее в рамку, — сказал Френсис. — Тут много народу с Северного края. Джордж и Мартин, мальчишки — и Патси Маккол. И Железный Джо. Он хорошо получился.
— Очень, — сказала Энни. — Смотри, какой он тут здоровый и толстый.
Вернулся Билли; Энни положила фотографию на стол, чтобы было видно всем троим. Они сидели на одной скамье, Френсис посередине, и разглядывали карточку, показывая на тех, кого узнали, взрослых и детей. Энни узнала даже одну собаку.
— Замечательный снимок, — сказала она и встала. — Замечательный снимок.
— Ну, он твой, вставь его в рамку.
— Мой? Нет, твой. Тут бейсбол.
— Не, не, Джорджу тоже понравится.
— Ладно, я его окантую, — сказала Энни. — Отнесу в город, чтобы сделали как следует.
— Правильно, — сказал Френсис. — На тебе десять долларов на рамку.
— Эй, — сказал Билли.
— Нет, — сказал Френсис. — Разреши мне, Билли.
Билли усмехнулся.
— Денег не возьму, — сказала Энни. — Спрячь в карман.
Билли рассмеялся и хлопнул по столу ладонью.
— Теперь я понял, почему ты двадцать два года был без денег. Понял, почему мы все нищие. Это у нас в крови.
— Мы не нищие, — возразила Энни. — Мы себя содержим. Нечего говорить, что мы нищие. Ты нищий, потому что ставил не на тех лошадей. А мы не нищие. У нас бывали тяжелые времена, но за дом мы еще платим. И не голодали еще, слава богу.
— Пег работает, — сказал Френсис.
— Она личный секретарь, — сказала Энни. — У хозяина инструментальной компании. Ее там любят.
— Она красавица, — сказал Френсис. — Сварлива малость, когда на нее найдет, но красавица.
— Ей бы надо моделью быть, — сказал Билли.
— Ей не надо, — сказала Энни.
— Нет, надо, черт возьми, надо, — сказал Билли. — Ее звали моделью для пасты «Пепсодент», но мама встала поперек Кто-то ей в церкви объяснил, что модели, ну, знаешь, — легкого поведения. Тебя сняли, и ты по рукам пошла.
— При чем тут это? — сказала Энни.
— Зубы у нее, — сказал Билли. — Самые роскошные зубы в Северной Америке. Красивее, чем у Джоан Кроуфорд. А улыбка! Ты еще не видел ее улыбки, потрясающая улыбка. Как Таймс-сквер, вот какая. Она могла бы быть на афишах от берега до берега. Мы бы в зубной пасте купались — и в деньгах тоже. Но нет, — он показал большим пальцем на мать.
— У нее была работа, — сказала Энни. — И это ей было не нужно. Не понравился мне который ее нанимал.
— Да ничего особенного. Я разузнал про него, — сказал Билли. — Не самозванец.
— Откуда ты мог узнать?
— Откуда я вообще узнаю? Я гений, едрена мать.
— Не выражайся, гений. Ей в Нью-Йорк надо было ехать сниматься.
— И она бы не вернулась, да?
