Евгений Москвин - Лишние мысли
— Ты сидишь на лосихе. Так что относительно тебя она неподвижна. Вы двигаетесь вместе с ней, понимаешь? И детеныш тоже неподвижен по отношению к тебе, — Митя снова водил пальцем по обложке; сначала он объяснял неверным голосом, но, в конце концов, выправился, — а что происходит, когда он начинает отставать? Лосиха и детеныш бегут уже с разной скоростью. Это, пожалуй, самый сложный момент. Если ты сидишь на лосихе, тебе будет казаться, что детеныш отдаляется назад. С небольшой скоростью… Потом детеныш увязает в сугробе. Он не двигается относительно сугробов. Лосиха тоже останавливается. Затем бежит в обратном направлении. Конец такой: они побежали дальше, и детеныш уже от лосихи не отставал. То есть они опять не двигаются друг относительно друга. А относительно сугробов бегут с одинаковой скоростью. Понял?
— Не знаю… — Коля нахмурился, — вроде бы. Да, да, думаю, понял, — закивал, наконец, он.
На самом же деле он запутался — совсем.
— Кажется, раньше ты объяснял проще. Год назад, помнишь?
— Да, помню. Все помню, — Митя отвечал, не глядя на брата.
Выдержал небольшую паузу, затем продолжал:
— Ты про поезд и платформу? — он посмотрел на Колю.
— Угу.
— Там проще ситуация была. Значительно проще, Коль. Но ты же стал старше на целый год, теперь можно повыше планку взять.
— Ах вот оно что!
Митя слегка улыбнулся, и Коля испытывал печаль и грусть. И именно теперь почему-то ему не хотелось подавлять эти чувства, прятать их от себя.
Как же это глупо — подавлять чувства.
— Ну а ты как думал… Да-да, там платформа не двигалась просто.
— Нет, подожди-ка, как это… двигалась! — удивленно возразил Коля; он чувствовал облегчение.
— Двигалась — относительно поезда. Да. Но только относительно поезда. И город еще уезжал.
ВИСЕЛИЦА
Сережа, мальчик лет тринадцати, подбросил в руке острый камушек, проворно вывел на земле восемь пунктирных черточек, посмотрел на своего ровесника Мишу — с хитрецой от загадки, с оживлением — к предстоявшей игре.
— Ну что, начинаем?
— Ага. А что за слово? Из какой области?
— Разве я должен говорить?
— Конечно.
— Нет, не буду. Это не по правилам.
— Скажи!
— А я говорю — не положено! В «виселице» не положено такого. Просто называй буквы — все.
— Так нечестно!
— Неужели? Трус — боишься быть повешенным. — Чувствуя, что побеждает в споре (а может быть, и во всей игре), Сережа злобно осклабился — хитреца вдруг переросла в гадливое ехидство.
Сергей впервые за всю жизнь так улыбнулся.
Тут в спор вмешался третий мальчик, Антон, который до этого, только наблюдая за происходящим, мерно постукивал указательным пальцем по деревянным доскам, разложенным перед ним в ряд; разной длины.
— Сереж, ты и правда должен сказать. Нечестно, если он будет угадывать слово, ничего о нем не зная.
Когда Сережа услышал голос не в свою поддержку, ехидство тотчас увяло, сменившись разочарованием.
Но не до конца.
— Ну хорошо. Это слово… орудие казни.
— Орудие казни? — переспросил Миша.
Беспокойно.
— Можешь не волноваться. Если оно и сработает, у тебя будет шанс остаться в живых. И не один, я думаю, — успокоил Антон и…
…опять стукнул пальцем по доскам.
— Теперь буква, — тихо и серьезно попросил Сережа.
— Ладно… «о».
— Нет такой буквы.
Чувствовалось, Сергей старается сказать это не только с ехидным оживлением, как прежде, но и как можно более весомо. И утверждающе.
У Михаила екнуло сердце — как только он допустил промах, Антон, мигом выудив откуда-то из-за досок лопату, молоток и гвозди, встал, прошел на середину дороги и сильными, уверенными движениями выкопал небольшую яму в земле и забил в нее первую балку виселицы; разровнял землю.
Без единой толики сомнения. С брутальной опытностью.
На мясистых руках Антона вздувались вены.
— Следующая?
Михаил, не смотря на то, что на секунду потерял самообладание, не медлил: в нем вдруг проснулась и самоуверенность, тотчас его взбодрившая.
— «И».
И на сей раз успех, внушительная победа жизни — Сергей протянул уныло-напевно «Е-есть», — и стер не одну черточку, а две разом: вторую и шестую.
Однако следующими двумя буквами, — «К» и «М», — Михаил допустил два промаха.
«„Орудие казни“, „орудие казни“; что же это может быть?»
Экзекутор во всю стучал молотком: тук-тук, тук-тук-тук… тук-тук…
Только теперь — после долгого созерцания, как делается виселица, — Михаил сильно расправил плечи и осмотрелся… как после долгой дороги…
Где они были теперь? Куда исчез тот солнечный поселок с гомоном с утра до ночи и закатными кострами? Где оно — то место, с которого началась их игра?
Поселок был все еще здесь. Но казался чем-то иным, унылым и безрадостным, слишком опустевшим, — как и тогда, давно…
Желтая трава, изорванная и прожженная, посеревшие дома, вспарывавшие резкими коньками вечереющую гладь неба; на дороге проявились камни…
— Пожалуй… пожалуй, вернусь… — объявил Михаил.
Так и не засмотревшись.
Вернуться назад он не мог.
— Вернусь к гласным!
— Давай, — Сергей покосился на экзекутора, который снова сел возле сократившихся досок; Сергей знал, что испытает облегчение, если Михаил угадает букву.
— «Е».
— Угадал! — Сергей стер четвертую черточку.
Почти радостно.
— Теперь… теперь «А».
И снова Михаил угадал — Сергей стер самую крайнюю справа черточку.
На дороге, среди проявившихся камней, теперь значилось:
_И_Е_И_А
«„Орудие казни“, „орудие казни“, „„и“… „е“… еще „и“… „а“…“ — снова и снова вертелось в голове Михаила.
— Скорее всего… я угадал все гласные… а на согласные мне не очень везет… — он вдруг почувствовал зыбкую неуверенность.
И тотчас экзекутор, тоже, видимо, почувствовав, достал откуда-то из-за спины толстенную канатную веревку. Теперь в ловкости движений экзекутора была не только опытность, но и… что-то еще неуловимое… и веревка так мертвенно отливала голубым в сгустившемся полумраке… неуловимый оттенок движений экзекутора и оттенок цвета подсказали, что веревки не было, — когда они еще только приступали к игре.
Вообще не было.
А теперь веревка появилась.
Морщиня веки, Михаил вглядывался в чернеющие балки виселицы — ровный прямоугольник на фоне почти лоснившегося, вечернего неба, которое купольно сгущалось к индиго.
Вглядывался, стараясь разгадать загадку. Отгадать слово — „орудие казни“. Одним словом.
— Кажется, она и так хорошо стоит. Думаю, обойдемся без подпорок, — раздался голос экзекутора.
— Нет-нет, подожди-ка, это не по правилам, — Сергей оживленно зашевелил коленями, переминаясь на корточках.
Его живот остался неподвижным, увесистым; а руки чуть дрогнули — он будто устало пробудился. Стараясь защитить своего противника.
— Подпорки должны быть.
— Только если она плохо стоит, Сережа, — неумолимо отозвался экзекутор.
— Не называй меня так — „Сережей“.
— А она стоит очень даже ничего, крепко, — экзекутор закурил, — в любом случае: он сорвется, если виселица не выдержит.
Михаил молчал, лихорадочно соображая.
— Ну хорошо. Давай, называй следующую букву.
— Следующая… „П“.
— Какая? — Сергей не расслышал.
— Буква „П“… я сказал, „П“.
Сергей ничего не ответил, а только пошевелился на корточках; но уже совсем вяло. Правое бедро неловко сдавило живот — он чуть не потерял равновесие. Изо рта у него вырвалось „Ох-х-п-п!“.
Экзекутор, между тем, неторопливо, с усилием встал, отряхнул сзади штаны — от налипшей земли, — отряхивал долго, тщательно, с минуту, потом прошел к виселице, шаркнув один раз ногой. Перекинул веревку через верхнюю балку. Потом долго повязывал ее и обматывал; делал кольцо.
Наконец, виселица была кончена; у экзекутора слышалась одышка — после долгой, напряженной работы; ставшей уже непосильной.
Хриплая одышка.
— Еще один промах — и все, — экзекутор предупреждающе и грозяще выставил вперед палец, который в темноте, под светом новой сигареты походил на деревянную гусеницу; потом добавил:
— Слышал меня? — закашлялся — огонек, теряя пепел, лихорадочно заметался в темноте.
Экзекутор сел на место.
Этот последний вопрос прозвучал почти нравоучительно.
Михаил устало опустился на землю — не на корточки, а именно сел…
— „В“.
Он угадал первую букву.
Неужели игра выправилась в его пользу? — следующими двумя попытками он угадал две буквы из оставшихся трех: „Л“ и „Ц“.
Было уже совсем темно, — даже виселица едва виднелась на фоне иссиня черного неба, без звезд, — и он не видел слова, выведенного на дороге.
