Евгений Москвин - Лишние мысли
— Я?.. — Коля проглотил слюну. — Ничего.
— Ничего? Так… я все видела, что ты сделал. Ну-ка пойди и извинись перед Людой.
— Я…
— Ты слышал меня? Или мне тебя за руку отвести, как младенца? Ну-ка пойди и извинись. Иначе я с тобой больше не разговариваю.
— Мама, что с ней такое?.. — только теперь он задышал тяжело и часто.
Лицо матери, настойчивое, грозящее, нависало над его лицом.
— Это… — она моргнула глазами, — это тебя не касается.
— Мам!.. Я хочу знать.
— Я сказала: не касается… ну хорошо, я скажу тебе… — мать выдержала паузу, — она очень больна.
— Я знаю, — этот ответ вырвался у Коли совершенно случайно, но, что называется, попал точно в цель: в первую очередь, для самого Коли.
Она очень неправильна.
Я знаю.
— Знаешь? То есть как это? — мать схватила его за руку.
Коля принялся что-то мямлить; он и сам не мог понять, что. В конце концов, мать оборвала его:
— Ну все, хватит, пойди и извинись.
— Я-я… не могу… — он сказал так, но, в то же время, ноги сами понесли его к центральной дороге. Пожалуй, он вообще ничего не соображал! По его глазам молнией резанул пораженный материн взгляд.
И вдруг Коля остановился как в ступоре; секунда, и он понял, что смотрит на другой пролет. Через ряд сараев и домов он видел Павла Александровича Гриба — снова, как тогда, в июне. И снова старик поднял руку и махнул ему, но, на сей раз, не открыто и по-женски, но со смесью обиды и угрозы — он звал его к себе, чтобы наказать. «Всыпать», как чаще говорят старые люди.
У Коли брызнули слезы; он юркнул мимо матери на участок (та никак не попыталась воспрепятствовать; Гриба она не увидела).
Вбежав в дом, Коля разревелся в голос. Все его тело страшно ныло от горя и гулкого испуга; и разомлевало.
V
На следующий год в середине июня Митя с Колей и мать снова были на даче; мальчики сидели в доме на кровати, и Коля спрашивал у старшего брата, чего это тому взбрело в голову уезжать через неделю, спрашивал довольно обиженно — сразу было ясно, что Коле здесь очень скучно.
— Не через неделю. Через десять дней, — поправил Митя.
— Все равно! Ты же только три дня назад приехал.
— Мне с компьютером нужно дома разбираться.
— Я тогда с тобой поеду, — заявил Коля решительно.
— Мама не разрешит тебе. Ты же у нее спрашивал уже — она сказала, нет.
— Если мы вдвоем попросим… если ты как-нибудь повлияешь на нее… а лучше просто не уезжай…
— Ну хорошо, я подумаю, ладно.
И вдруг Митя спросил как-то особенно, по-доброму и с пониманием:
— Здесь тоскливо, да?
Коля пожал плечами, отстраненно и почти равнодушно.
— Не знаю.
— Ладно. Так. Смотри, что я объяснял тебе… — Митя кивнул на книжку, — на чем я остановился? Здесь, — он провел пальцем по обложке, — показан тот самый момент, когда лосиха с детенышем рядом бегут. Когда он еще не отстает. Они бегут относительно сугробов. А сугробы бегут относительно них. А как двигается детеныш по отношению к лосихе? Как?..
— Ну… тоже бежит.
— Подумай, Коля. Они же бегут с одинаковой скоростью… представь, что ты сидишь верхом на лосихе. Вот тут, — Митя ткнул пальцем, — сидишь и смотришь на детеныша. Он не будет двигаться по отношению к тебе. И лосиха тоже.
— Она же бежит!
— Она бежит относительно сугробов… слушай, мам, — крикнул Митя в другую комнату, — эту книжку нам Гриб, кажется, принес, да?
Мать, сидя за обеденным столом, посмотрела через отворенную дверь на книжку, которую Митя поднял над головой; некоторая время не отводила взгляда, а потом вдруг не выдержала: отвернулась к окну и разрыдалась.
— Мам… что такое? Что случилось? — Митя спросил испуганно, недоуменно, хотя наверняка все понимал.
Он подошел было успокоить ее, но она отстранила его руку.
— Не трогай меня ради Бога… пожалуйста, не трогай! — лицо ее было пунцовым; открытый рот, уголки которого были смочены слезами, испустил теплый выдох, — человек на старости лет решил книжку написать. О господи! — она зарыдала еще сильнее прежнего, встала и быстро вышла из комнаты.
Коля вспомнил, как мать открыла вчера входную дверь, днем, после осторожного стука. Мать боялась чужаков, потому вечно запирала дверь, и когда услышала стук, произнесла неприветливо:
— Кто это? — со значением «кто это еще там пожаловал!» и вызовом, а потом, подойдя уже, видимо, вплотную к двери, спросила резко:
— Кто?
За дверью, что-то забормотали, но мать сразу узнала голос, и у нее вырвалось: «Ох!» Открыла.
— Это я, я тут принес вам свое творчество подарить… возьмите, пожалуйста.
Коля узнал голос Павла Александровича Гриба.
— За свои деньги сделал. Хотел еще посвящение написать да забыл, а спохватился поздновато — ее уже запустили в типографии… тут вот очень интересно сделано, посмотрите…
Старик еще некоторое время бормотал извиняющимся голосом; потом, видимо, ушел.
Коля так и не вышел поздороваться; смутился, должно быть, а может, перепугался — он сам не мог понять, но почему-то ему не хотелось выдавать своего присутствия. И он не видел, что мать принесла в дом после этого, а сейчас, когда она разрыдалась, — только сейчас он понял: именно эту книжку.
А где был Митя, когда пришел Гриб? Почему Митя спросил теперь именно так: «эту книжку нам Гриб, кажется, принес, да?» — словно был почти уверен, но хотел окончательно удостовериться? ………………………………………………………………………………………………………
Как бы там ни было, если Коля и испытывал какие-то солидарные с матерью чувства, он решил, что теперь, когда она так внезапно разрыдалась и убежала, важно никак на это не реагировать. Не только вести себя, будто ничего не случилось, — вообще ничего, — но даже и думать и убедить себя — что не случилось. Словно он абсолютно черствый человек. Зачем? Он хотел выдерживать линию, которую взял еще в начале года, в январе. Это самое главное — даже если он взял ее совершенно случайно.
А в январе случилось вот что: они с матерью очень долго о чем-то спорили, и он грубил ей; а когда она попыталась навешать ему подзатыльников, начал брыкаться. Такой сильной ссоры у них, кажется, еще никогда не бывало.
И вдруг мать остановилась и посмотрела на него.
— Ну все, хватит. Хочешь, я скажу тебе кое-что?
— Что еще такое? — осведомился он.
— Хочешь? И ты сразу уймешься.
— А спорим, не уймусь? — он заявил это язвительно, гадливо, но, тем не менее, почувствовал: тут что-то не так — в глазах матери появились сухие колючие искорки. И опять это настойчивое, грозящее лицо, как тогда, когда она требовала, чтобы он извинился перед Людой.
«Ну уж нет, ей ничем меня не усмирить и не удивить», — и когда мать сказала ему, он и в самом деле ответил:
— Ну и что здесь такого? — но голос невольно повысился; почти до надрывной интонации; дыхание перехватило.
Мать, конечно, поняла, что теперь он только рисуется, что это защитная реакция; она больше ничего не говорила и вышла из комнаты. И он знал, что она почувствовала его страх и печаль, и поклялся разубедить ее: нет уж, мол, никаких пустых причитаний.
Но прежде всего, это было его упрямство.
Митя вернулся, сел и взял книжку. Вид у него был озадаченный; он то и дело невесело растягивал губы.
Книжка была альбомного формата, но очень тонкая, глянцевая, с тетрадными скобами и полукружным заглавием: «Четыре сказки для детей»; картинка под заглавием на обложке — репродукция детского рисунка, выполненного цветными мелками: коричневая лосиха с детенышем среди голубоватых сугробов; у обоих передние палочки-ноги выставлены вперед и одна задняя тоже, а вторая отставлена назад, — чтобы придать рисунку движение, бег.
Одна из сказок действительно называлась «Лосиха», и Митя прочитал про себя:
«Лосиха бежала долго. Ей было очень трудно среди глубоких сугробов. Она тяжело дышала. А ее дочке было еще труднее. У нее были не такие длинные ноги, как у мамы. Дочка бежала рядом с мамой. А затем начала отставать. Лосиха остановилась. Подождала дочку. И они опять побежали рядом. Но дочка отставала снова и снова. А один раз попала в сугроб. Самый глубокий, какой только был в лесу. Лосиха вернулась, вытащила дочку из сугроба и отряхнула от снега ее коричневую шерстку. Они отдохнули. Отдышались. Потом побежали дальше. И дочка уже больше не отставала от мамы».
Митя закрыл книжку; некоторое время сидел и все растягивал губы; затем вдруг поднял голову — будто решился на что-то.
— Итак, лосиха бежит относительно сугробов… Глубоких сугробов… ей очень трудно, и она тяжело дышит…
«Ну, эти поправки не очень важны», — мелькнуло в Колиной голове.
— Ты сидишь на лосихе. Так что относительно тебя она неподвижна. Вы двигаетесь вместе с ней, понимаешь? И детеныш тоже неподвижен по отношению к тебе, — Митя снова водил пальцем по обложке; сначала он объяснял неверным голосом, но, в конце концов, выправился, — а что происходит, когда он начинает отставать? Лосиха и детеныш бегут уже с разной скоростью. Это, пожалуй, самый сложный момент. Если ты сидишь на лосихе, тебе будет казаться, что детеныш отдаляется назад. С небольшой скоростью… Потом детеныш увязает в сугробе. Он не двигается относительно сугробов. Лосиха тоже останавливается. Затем бежит в обратном направлении. Конец такой: они побежали дальше, и детеныш уже от лосихи не отставал. То есть они опять не двигаются друг относительно друга. А относительно сугробов бегут с одинаковой скоростью. Понял?
