Лаура Рестрепо - Леопард на солнце
– Уходи, Рака, – приказывает ему Нандо с безразличным спокойствием. – Ты накачался наркотиками.
Тот пытается удержать равновесие на неверных ногах, ждет с собачьей покорностью, в разрозненных архивах своей изувеченной памяти безуспешно ищет слово, способное стать мостом через бездну, сократить дистанцию, вымолить прощение.
– Уходи, – повторяет Нандо, не повышая голоса.
Рака молча повинуется и удаляется вдоль галереи на улицу, излучая темный печальный свет, пугающий животных в патио и бросающий тени по углам.
– Ни Рака, ни я ни на что тебе не годны, – говорит Арканхель Нандо. – Он – оттого, что слишком плох, я – оттого, что слишком хорош.
– Его я подстрекнул, а тебя придержал. Плохо я сделал. Судьба сама знает, куда гнуть.
– Разреши мне позвать его, – просит Арканхель. – Так мы его потеряем.
– Пусть себе уходит. Мы уж давно его потеряли.
* * *Вечером, после дня, проведенного в залах заседаний и посвященного делам легальной торговли, Мани Монсальве возвращается один в свой большой дом над гаванью Порта.
Йела, старая кухарка, ушла вместе с сеньорой, и он не знает даже имен тех, кто теперь ему прислуживает. Без контроля Алины телохранители постепенно оккупировали дом, превратив его из первоклассно благоустроенной резиденции, наподобие шикарного отеля на Майами Бич, в стойбище, дурно пахнущее продуктами жизнедеятельности холостяков. На лампах развешаны носки, пепельницы набиты окурками, на столе в столовой – газеты и тарелки с объедками, на пышных покрывалах диванов отдыхают винтовки, на светлых коврах следы запачканных глиной сапог, и день-деньской, не выключаясь, вопят приемники и телевизоры. Огромные вазоны, прежде полные роз, теперь стоят пустые, из музыкального центра не льется голос Нельсона Неда, хрусталь и мрамор тускнеют, покрытые налетом морской соли. С обиходных предметов стерлись следы женского присутствия Алины Жерико.
Единственное место, где Мани все еще находит их, – ее уборная, укромная комнатка в четыре квадратных метра, заставленная этажерками и зеркалами и освещаемая несметным множеством электрических лампочек, точно гримерная голливудской звезды. Там взаперти, в тесноте, не имея лазейки наружу, живут ее запахи, ее тайны, ее воспоминания, ее тревоги, ее потерянное время, ее напрасные иллюзии, словно они осели в каждой покинутой ею туфельке, на каждой брошенной в забвении фотографии, на ее нижнем белье, оставленном в глубине ящиков.
И прежде всего в коробках. В коробочках, где она хранила всякую всячину. Эти маленькие хранилища представляют разнообразие стилей и материалов – шкатулки, футляры для украшений, корзиночки для рукоделия, деревянные и плетеные из соломки, перламутровые и расписанные в восточном вкусе, – прежде Мани не обращал на них внимания, теперь им отданы долгие часы его ночных бдений.
Покончив с делами – с каждым днем все более законными, все более пресными и скучными, – Мани Монсальве надежно запирается в своей комнате, отдает строгий приказ не беспокоить его, тщательно моет руки и приносит коробочки из уборной Алины.
Он открывает их благоговейно, словно это некие священные предметы, и высыпает содержимое на кровать. Они полны ничтожных, разрозненных сокровищ, бесполезных, случайно собранных вместе. Медальоны, записки, лоскутки, пряжки говорят Мани об одиноких, потаенных минутах жизни его жены, что не привлекали его интереса, когда он жил с ней вместе, а теперь повергают в отчаяние своей невозвратностью.
Он берет каждую пуговицу, точно уникальный экспонат, и пытается угадать, от какой одежды она оторвалась, каждую непарную сережку – и старается сообразить, когда в последний раз видел ее на Алине, каждый кусочек фарфора – и ищет остальные, чтобы соединить их и склеить, в тщетных усилиях восстановить всю вещь, какую-то вещицу, фигурку, теперь непостижимую и невесть какую, которая когда-то была целой и разбилась, и Алина хранила осколки, а он теперь мечтает, с тоскливой настойчивостью, чтобы эта фигурка существовала вновь. Так он проводит ночи: обыскивая коробочки, заполненные прошлым.
В дневное время он, сонный, неохотно возвращается к настоящему, интересующему его раз от раза все меньше. Чтобы остудить свои, с пылу с жару, денежки, он посещает ряд кандидатов на роль подставных лиц, с ними его знакомит адвокат Мендес. Это представители почтенных фамилий, ревностные католики, отцы достойных семейств и члены элитарных клубов, – он предлагает им баснословно выгодные предприятия, с тем, чтобы он дал деньги, а они – имя и репутацию. В качестве управляющих своими делами он принял на работу группу сынков богатеев, юных и жадных до денег, только что окончивших заграничные университеты – они владеют английским, на «ты» с факсами, телексами и информатикой.
Чтобы, входя в новую жизнь, не ударить лицом в грязь, Мани согласился распрощаться с джинсами и кроссовками, и сменил их на роскошные костюмы, броскую обувь, черные рубашки и переливчатые галстуки, что, нисколько не сделав его лучше, лишь подчеркивает его невыигрышную из-за безобразного шрама внешность, плебейские замашки и несомненное бескультурье. «Взамен манер – деньги», – повторяет он сам себе, общаясь с вьщающимися гражданами, и не скупится на пожертвования и приношения, оплачивает все счета, расточает любезности.
Он сует руку в карман и оделяет банкнотами с той же быстротой, с какой раньше хватался за оружие и оделял свинцом. Следуя рекомендациям адвоката, для начала он послал каждому компаньону, в знак искренности своих намерений, «Рено-12» с пробегом ноль километров.
Подводя, в звонкой монете, баланс новой стратегии, он видит, что она приносит отличные плоды. Его буржуазные компаньоны наиболее податливы ко всему, что сулит легкие деньги и магическое преумножение прибылей. Повсюду крепнут легальные предприятия: импорт транспортных средств, скотоводство, компании лизинга и факторинга, купля-продажа акций и ценных бумаг, охранные фирмы, ломбарды, агентства недвижимости и всякие прочие, все, в его представлении, одинаково безликие и скучные, – цифры растущих доходов, сведенные в статистические таблицы, влетают ему в одно ухо и вылетаю в другое.
Но при подведении баланса его персональных успехов результат получается с обратным знаком. Когда подошел день самого большого в году благотворительного бала в главном общественном клубе Порта, Мани принял в нем участие, купив пятьдесят процентов входных билетов, выписав чеки на оплату оркестров, цветов для украшения зала, фейерверка и буфета с дарами моря и шампанским. Мероприятие имело успех и принесло много денег на реабилитацию наркоманов. На закрытии бала группа благородных дам, среди аплодисментов и всеобщей признательности, вручила Мани большой букет роз.
Адвокат Мендес рекомендовал ему: «Теперь пора. Подавай заявление о вступлении в клуб». Он так и сделал. Решение зависело от членов правления, которые уже были его компаньонами. Отказ был невозможен.
На следующий день ему сообщили результаты: много черных шаров. Заявление отклонено. Его собственные выкормыши, пиявки его фортуны, голосовали против него.
– Они обожают мои деньги, – лаконично прокомментировал Мани адвокату, – а меня самого ненавидят.
В его словах нет ни злости, ни разочарования, ничего, кроме апатии и усталости.
– Если одна только Алина Жерико и была для него важна, почему Мани Монсальве не бросил все, и войну, и торговлю, и не ушел вместе с ней?
– Потому что нет. Потому что мужчины так не поступают.
Где Алина Жерико? Похоже, что ее нет нигде. Словно ее унесла во тьму черная кобылица ее кошмаров. Или словно она, королева красоты, растворилась в своих любовных грезах и играет теперь новую роль в другом сериале. Или словно она втиснулась в самое себя, чтобы спрятаться вместе со своим ребенком в укромном и тайном убежище.
Несомненно лишь, что Алина не желает видеть Мани, не слушает его сообщений, не вскрывает его писем, не соглашается подходить к телефону. Поэтому днем он мельтешит, одетый, словно тропический денди, претворяя в жизнь свои финансовые планы и выполняя свою социальную программу. Но его настоящая жизнь идет по ночам, когда он, запершись в спальне, может по крайней мере искать жену в ее коробочках и по временам, на минуту, верит, что находит ее в бусине какого-нибудь порванного ожерелья, или в бесхозном ключе, не отпирающем ни одного замка.
* * *По вьющейся змеей тропе, разрезающей надвое гору, скачут галопом две лошади, царапая шеи ветками чамисовых зарослей и обжигая морды о листья жгущих кустарников. Ноги двух всадников защищены кожаными штанами, а лица – черно-белыми полями саванных сомбреро.
Они выезжают на открытое пространство и смотрят вниз на большую долину, разрумяненную последними бликами дня. Медленно поворачивая головы на сто восемьдесят градусов, всадники рассматривают чудесную латифундию, раскинувшуюся у них под ногами, усеянную домашними зебу,[54] которые мирно бродят по бескрайнему морю засеянных марихуаной склонов.
