Лаура Рестрепо - Леопард на солнце
В дни траура по брату Нандо остается взаперти, в отравленной табаком атмосфере своего кабинета, не снимая темных очков среди полумрака. Его обычно видят в компании Арканхеля, его штатного соратника в его новом, однообразном сосредоточении: в планировании расплаты. Нандо никогда не замечал, чтобы лучезарный и миролюбивый Арканхель обнаруживал какое-либо пристрастие к войне. Но с тех пор, как их сблизила охота на Фернели, он открыл в юноше сверхъестественную и апокалиптическую, библейскую склонность к разрушению, и теперь спрашивает себя, не было ли ошибкой решение держать его подальше от оружия.
Небо темнеет. Никто не включает единственную в комнате лампочку, праздно свисающую с потолка на голом проводе. Два брата так поглощены, что оставили стынуть нетронутыми две тарелки фасоли, приготовленных им Севериной.
– Нандо, первенца своего, Северина кормила фасолью, и в то же время вскармливала его злобу постоянными упоминаниями о неотмщенном Нарсисо, намеками, которые она роняла, словно невзначай, всякий раз, когда входила в кабинет с подносом еды.
– Многие говорили о том, что настоящим двигателем этой войны была Северина, ее поруганное материнское чувство, не допускающее пощады. Также говорили и что Нандо был военной машиной, но железная воля, дававшая ход этой машине, сосредоточивалась в Северине, потому что нет в мире жажды мести сильнее, чем у матери убитыхдетей.
Нандо и Арканхель проникаются братской близостью, радость которой была им неведома прежде. Когда они устают изобретать геройские планы мести, то переходят к обмену воспоминаниями, – так дети в школе ведут мелочной обмен модными наклейками для своих альбомов.
Арканхель говорит о столице, неведомом Нандо северном городе, где ослы покрыты мохнатой шерстью, цветы ворсисты, а люди даже в домах сидят в теплой одежде. Трепещущим голосом, каким поют танго, Нандо воскрешает в памяти пустыню, землю предков, которую Арканхель покинул младенцем, чтобы больше не возвращаться. Он говорит о голых индейцах, гоняющих тряпичную пелоту по песчаной пустоши; об оседлых племенах, не покидающих своих земель, но радушных ко всякому путнику, что придет издалека и расскажет им про свои путешествия; о контрабандистах, что ночами, нагруженные товаром, переходят границу, а днем развлекаются, просаживая выручку на собачьих боях.
Два брата, старший и младший, предаются потоку воспоминаний, час идет за часом, стынет фасоль, приготовленная Севериной, и они не замечают, что кто-то ступил на порог.
– Там был кто-то третий… Кто же?
– Не моху я называть это имя. Не к добру считалось его называть, и теперь не к добру.
– Рака Барраган, Темный! Третий брат, оставшийся в живых…
Нандо и Арканхель продолжают беседу. Единственный из девяти остальных братьев, оставшийся в живых, Темный стоит у них за спиной, прислонившись к косяку, но они не замечают ни его неровного дыхания, ни прерывистого биения его скачущего пульса, не видят его исколотых, извилистых вен, не ощущают, как холодный пот пропитывает его неизменную кожаную куртку. Они не могут знать, как колотится его ледяное сердце под изображением Пречистой Марии дель Кармен, выколотым у него на груди повыше левого соска…
Старше, чем Арканхель, моложе, чем Нарсисо, Рака Барраган все свои двадцать четыре мучительных года живет, делая гадости самому себе и другим. Он был бы высоким, как Нандо, если бы не горбился, он был бы красивым, как Нарсисо, если бы не потухший свет в глазах, он был бы милым, как Арканхель, если бы в его крови не текло столько героина и желчи.
Северине стало ясно, что это ребенок злосчастный, в тот самый момент, как она в жутких муках родила его, и увидала мутные пятна в его раскрытых глазах. «Этого ребенка надо бояться» – сказала она. Нандо понял извращенную природу своего брата, когда увидел, с каким увлечением тот, двух лет от роду, мучает кота.
В шесть лет он еще не выучился говорить, а к двенадцати Нандо взял его под свою опеку, обучил искусству насилия и брал с собой во все переделки.
– Он готовил его себе в наследники…
Он вел его за руку по всем крутым тропинкам преступлений и войны и передавал ему без утайки все свои знания бойца. Но он никогда не любил его. Он не испытывал к нему ни того притяжения, какое рождали в нем чары Нарсисо, ни той покровительственной нежности, какой он окружал Арканхеля. Хотя ему и ясно было, что Рака станет самым лучшим стратегом и самым превосходным стрелком, наглость, с которой тот убивал и смотрел, как умирают, будила в Нандо плохо скрываемое пренебрежение, выражавшееся в жесткости обращения и жестокости слов.
– Нандо Барраган, король преступников, презирал себе подобных и восхищался людьми мирными, тонкими, образованными и склонными к размышлению. А этот, про кого я тебе говорю, а по имени звать не хочу, был варвар, еще хуже него самого.
Рака, который учился быть головорезом не только влекомый инстинктом, но и из желания угодить старшему брату, в душе терзался этим презрением. Его собачья преданность Нандо все возрастала, – а собаку чем больше бьешь, тем она злее, – и поскольку он не понимал причины братнего пренебрежения, то из кожи лез, чтобы это пренебрежение преодолеть, совершенствуясь в преступлениях и становясь все неистовей в зверствах. Таким образом к пятнадцати годам, когда на его совести уже были жизни нескольких Монсальве, он стал настоящим юным князем ужаса.
Когда ему было шестнадцать, с ним случилось самое худшее. В первый и единственный раз в его жизни его схватила полиция – дело небывалое для Барраганов с их недоступностью деснице закона. Его взяли во время банальной ночной облавы, не зная, кто он такой, словно какого-нибудь хулигана, и пока семья не нашла его и не сумела освободить, он провел три дня и три ночи в битком набитой камере предварительного заключения с двенадцатью другими арестантами. С двенадцатью помоечными крысами: продажными мальчишками, поножовщиками и торговцами развратом, которые были старше и опытней его, – они делали с ним все, что взбрело им в голову. Они кололи ему наркотики, целовали во все места, наряжали женщиной, насиловали. Когда он вышел, то не хотел ни говорить с братьями, ни смотреть им в лицо. Нандо Барраган узнал обо всем, что там было, и лично нашел и убил каждого из тех двенадцати. Но его отвращение к Раке переросло в гадливость.
Тогда Рака бросил терзаться стыдом и томиться горечью, ушел из дома и с той поры бродит жестокий, одинокий, распутный и преступный, вымещая на других ту мерзость, которую с ним сотворили. Он грабит неимущего, убивает ни за грош, нападает на беззащитного, и устраивает оргии, где растлевает тех, кто помладше, обоего пола.
– Нам, соседям по Зажигалке, приходилось терпеть прихоти распутного подростка. Это были черные годы для всего квартала. Все, чего касался Темный, увядало, все, к чему он приближался, исходило мукой. С той поры никто и не хотел поминать его имя, и люди вешали за дверями стебли алоэ и ставили метлы, чтобы отогнать его от своих домов.
Ночной всадник, сомнамбула, Рака Барраган носится на крупнолитражных мотоциклах по самым гиблым местам, среди адских кошмаров, которые не вполне различает его иссушенное кислотами и галлюциногенами сознание. Он не общается с семьей: кроме его поклонницы Макаки никто из них его не любит, как и он их. Днем он спит на песке грязных отдаленных пляжей, а ночью кружит по пустырям, трущобам и свалкам в сопровождении банды зачуханных проходимцев, следующих за ним по пятам, как тени. Его единственные друзья – дробящий кости кастет, по кличке Мулат, и кинжал, носящий имя Пятница; его возлюбленные – винтовка G3[53] по прозванию Три Кота, Сеньора – пулемет М-60, и Балерина, автоматический нож, что по мановению руки хозяина выскакивает, убивает и возвращается на место.
– Парень стал настоящей черной притчей во языцех. Он делал все дурное, что только мог, а чего не делал, в том его все равно обвиняли. Всякое несчастье, включая наводнения, болезни и засухи, считали его рук делом. Дети боялись его больше, чем Буки, Деда С Мешком и самого нечистого. Взрослые молили Бога избавить нас от Темного.
Они сидят друг подле друга, Нандо – желтый – и Арканхель – золотистый, они беседуют задушевно, тепло и сердечно, пока легкий скрип кожаной куртки Темного не заставляет их повернуть головы. Эта черная куртка, такая нелепая и неуместная в городском пекле, но он не расстается с ней никогда, словно она его вторая кожа. Они смотрят на него, а он смотрит на них, он пытается вымолвить фразу, замирающую на его одеревеневшем языке.
– Уходи, Рака, – приказывает ему Нандо с безразличным спокойствием. – Ты накачался наркотиками.
Тот пытается удержать равновесие на неверных ногах, ждет с собачьей покорностью, в разрозненных архивах своей изувеченной памяти безуспешно ищет слово, способное стать мостом через бездну, сократить дистанцию, вымолить прощение.
