Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2005)
Потому что в нашей семье не хватало денег, потому что мне требовались средства для очередной бессмысленной попытки поступить в Москву, ты снова пошел работать. Устроился на завод на тяжелое, требующее физической силы производство. Тебе было шестьдесят девять лет тогда. Ты говорил, что молодые от этой работы стонут. Ты работал вместе с молодыми.
Ты и выглядел моложе своих лет. Когда ты уже вышел на пенсию, тебе на вид давали лет сорок. Ты очень редко болел, почти никогда не простужался. Это мать все время ныла: то у нее бок болит, то насморк.
У тебя была замечательная осанка. Хотя спортом ты, кроме как в армии, никогда не занимался. Я часто любовался украдкой, как ты стоишь, стройный, несмотря на возраст, как красиво вздулась пузырем летняя рубашка у тебя на спине. Только последней осенью, перед самым вашим отъездом в Германию, я случайно увидел из окна, как ты идешь, ссутулившись, неровной стариковской походкой. Сослепу я сначала не узнал тебя. Потом удивился и немного смутился. Но все равно решил не придавать этому значения.
Дом на Пролетарке ты решил строить потому, что в старом, стоявшем на его месте деревянном доме случился пожар, он выгорел изнутри. Я и мать были против этого строительства, но вы с моим братом и слушать не хотели... Ты настойчиво повторял: “Я должен восстановить родительский дом!”
Ты размахнулся широко, соорудил большую мансарду — потом оказалось, что мощности газового котла на два этажа не хватает. Выстроил сарай из кирпича, затем гараж; хотел еще и баню, но не успел. Мать ехидствовала: стройка коммунизма... Потом стало не так смешно. Ты ведь потому и умер, что надорвался, пытаясь работать на заводе, строить дом, еще и выпивать с друзьями. Мать до сих пор уверена: проклятый домик сгубил тебя.
Я не очень-то помогал тебе. Лишь иногда приходил, чтобы разобрать старый деревянный сарай, или выкопать траншейку под фундамент, или сложить в штабель только что привезенные кирпичи. Старший брат тоже вскоре уехал в Германию. Дом ты строил практически в одиночку. Сам клал стены, и они вышли ровными и прочными, сам штукатурил, сам прибивал доски. Лишь в последние месяцы, когда ты уже не мог ничего делать, мы наняли строителей, и они надули мать безжалостно, взяли деньги вперед и уехали, ничего не сделав.
Ты говорил: “Дом — это капитал! Погодите, вы еще передеретесь из-за него!”
Мы не передрались. Потому что оформлять дом по всем инстанциям оказалось долго и хлопотно, мы с братом только и думали, на кого бы это дело спихнуть. Спихнули на мать, конечно... На кого же еще?
Мать рассказала как-то, что в оставшейся после тебя записной книжке обнаружила те же самые номера телефонов, что ей давали, отправляя по разным инстанциям, — водоканал, горгаз, БТИ... Ты сам пробовал этот дом оформить. Но тебе не хватило ни сил, ни времени. Нам, однако, ты не сказал ни слова!..
В конечном счете ты все же оказался прав. Потому что, достроив дом, мать пустила в него квартирантов. Они платят не так уж много, наш дом далеко от центра города. Часть этих денег мать высылает мне, на них я живу здесь, в Москве.
Ты чуть ли не каждый вечер приходил домой полупьяный. Соседки на Пролетарке злились на тебя, говорили, ты устроил в своем недостроенном доме притон для алкашей. Каждый раз по возвращении домой случался у тебя с матерью скандал.
Мне теперь кажется, что она ругала тебя скорее из принципа — не так уж много денег ты пропивал. Я просто видел: чтобы опьянеть, тебе было достаточно стакана дешевого красного вина. Опьянев, ты становился добрым. Глупо улыбаясь, садился на диван, медленно раздевался. Даже на брань и проклятия матери ты обычно отвечал вяло, без удовольствия.
Потом ты ложился спать. Возвращаясь вечером, я чаще всего заставал тебя уже в постели. Иногда во сне ты начинал метаться и стонать — этому я не удивлялся, потому что к тому времени уже вычитал в одном немецком романе, что пьяные спят очень беспокойно...
Ты вдруг начинал колотить руками по подушке, словно дрался с кем-то. Иногда кричал, ругался. А временами издавал странный, непонятный, как бы стонущий звук, от которого становилось зябко. Как-то я подошел к твоей постели и увидел, как ходят у тебя скулы. Во сне ты скрежетал зубами...
Часто, скомкав одеяло, ты оставался лежать раздетым. Замерзнув, ты в голос начинал звать маму — мою бабку, умершую, когда мне исполнился год. Ты кричал: “Мама! Укрой меня!” Еще ты пытался дуть на руки, чтобы согреться.
Наутро мать сообщала тебе, как ты себя вел во сне, призывала меня в свидетели. Ты, похоже, и мне не особенно верил.
Я знал уже тогда, что есть примета: если кто-то во сне зовет умерших родителей, значит, жить ему осталось недолго. Тогда я думал: вот бред! Как же это ты, такой крепкий, такой здоровый, умрешь? Все эти народные приметы, конечно, красивые и поэтичные, только не сбываются никогда...
Когда ты умер, я не чувствовал ничего, продолжал жить, как и прежде, — только уже без тебя. И не верил матери, когда она говорила, что временами я начинаю стонать по ночам. Думал, она врет. Но однажды случилось мне проснуться посреди ночи внезапно, точно вынырнуть на поверхность из какого-то очень легкого, незамысловатого сна, — и вдруг понял, что только что стонал, коротко и часто. Я сразу же заснул снова. И на другое утро чувствовал себя как обычно.
Помню, мать однажды прибежала домой в сильном возбуждении и рассказала, что заходит она в местный ресторан, а там за столиком сидишь ты, рядом какая-то баба, у нее в руках сигарета, и ты подносишь горящую спичку, прикурить. Увидев мать, ты шкодливо заулыбался, забормотал: “Ой, мать, мать...” Мне показалось тогда, что она вовсе не потрясена, не огорчена и не расстроена этой твоей изменой. Наоборот, ей было приятно, что на тебя еще заглядываются бабы. Тем более что тебя удалось отвоевать обратно.
У тебя, наверное, были любовницы. Мать рассказывала, что до свадьбы у тебя их было пять. Или это только те, про которых ты решил сознаться?
Из-за дома на Пролетарке часто возникали ссоры, и однажды мать вдруг упрекнула тебя, что ты строишь этот дом не для нас. И я, следуя ее примеру, тоже сказал, что не иначе, есть у тебя вторая семья где-то на стороне. И был озадачен результатом: ты вовсе не протестовал, не заявил сразу, что мы с матерью оба дураки, но сидел молча и казался смущенным.
Примерно месяц спустя после твоей смерти мать, вернувшись с кладбища, рассказала, что на твой крест кто-то повесил венок, у которого на ленте надпись: “Дорогому дедушке от внука”...
Только один твой сын женился, и у него дочь — твоя внучка…
Мать решила, что венок попал на твой крест по ошибке.
Со мной ты только один раз говорил о женщинах, это было, еще когда я учился в школе. Вечером затемно мы вдвоем возвращались из твоего дома на Пролетарке, и ты неожиданно спросил, нравится ли мне кто из одноклассниц или они мне все безразличны. Обычно я ни с кем не говорил на эту тему. Но ты спросил так доверительно... И я, сильно смущаясь, рассказал, что мне очень нравится смотреть на одну одноклассницу, когда она отвечает у доски. Ты спросил, пробовал ли я с ней объясниться. Я растерянно молчал, потому что свою влюбленность таил в первую очередь от объекта любви. А ты, не дожидаясь ответа, стал объяснять, что женщины ведь очень хорошо чувствуют, как ты к ним относишься, и если какая тебе понравилась, она это заметит сразу же.
Потом я и сам убедился: женщины действительно смыслят в нас, мужчинах, гораздо больше, чем понимаем в себе мы сами. Другое дело, что, кроме этого, они не смыслят больше ни в чем.
В Москве, кстати сказать, очень много курят. И пьют. Пьют как будто не потому, что очень хочется, а потому, что так положено среди поэтов и писателей. Один старшекурсник из Азербайджана так и выразился: в Москве, говорит, какой-то культ алкоголя...
Одна девушка спрашивала меня, пахнет ли от нее табаком. Я ответил: пахнет. Как от сорокалетнего мужика. И предположил, что у нее, наверное, уже зависимость, — она и не спорила. Я хотел сказать ей в утешение, что видел, как умирают от рака легких, это совсем не больно; в легких нет нервных окончаний, там нечему болеть... Я хотел это сказать, но не успел: она упорхнула к другой компании, наверное, сочла беседу со мной скучноватой.
Табачный дым преследует меня. В общежитии на лестнице курилка, по вечерам не продохнешь, на улицах все только и делают, что дымят. Выйдешь, там не воздух, а коктейль из выхлопных газов и сигаретного дыма. В Москве этим коктейлем положено дышать.
Помнишь, как надоедал ты нам с матерью своим курением?
