Филипп Клодель - Молчание Дневной Красавицы
О, любовь моя, сколько еще времени продлится эта война? Иногда ночью мне снится, что ты рядом со мной, я тебя чувствую, касаюсь тебя во сне. И утром я не сразу открываю глаза, чтобы подольше оставаться во сне и думать, что это и есть настоящая жизнь, а то, что ждет меня днем, только кошмар.
Я умираю без твоих объятий.
Я целую тебя так же сильно, как люблю.
Твоя Лиза.
По мере того как шло время, письма маленькой учительницы окрашивались горечью, горестью, даже ненавистью. Сердце той, кого мы всегда видели с лучезарной улыбкой, с милыми словами для каждого, наполнялось желчью и болью. В ее письмах все больше и больше говорилось о ее отвращении к мужчинам городка, которые ходили на Завод, очень чистые, аккуратные, свежие. Доставалось даже раненым из клиники, слонявшимся по улицам: она называла их счастливчиками. Но пальма первенства все-таки досталась мне, я получил по полной программе. Не просто было читать письмо, где речь шла обо мне. Она написала его вечером того дня, когда я увидел ее на гребне холма, устремившую взгляд вдаль на равнину, словно в надежде найти там смысл жизни.
4 июня 1915 г.
Любовь моя!
Твои письма стали тоненькими, как промокашки, — столько я их раскладываю, складываю, читаю и перечитываю, и плачу над ними… Знаешь, как мне плохо? Время кажется мне чудовищем, созданным, чтобы разлучать тех, кто любит, и заставлять их бесконечно страдать. Как счастливы женщины, которых я вижу каждый день. Они расстаются со своими мужьями всего на несколько часов. И у ребятишек из школы отцы всегда рядом. Сегодня, как и в другие воскресенья, я поднялась на холм, пришла к тебе. Я шла по тропинке, ничего не видя, кроме твоих глаз, не чувствуя никаких запахов, кроме твоего, который остался в моей памяти. Наверху сильный ветер доносил грохот орудий. Они колотили, колотили… Я плакала из-за того, что ты находишься в этом океане железа и огня. Были видны зловещий дым и вспышки. Моя любовь, где был ты? Где ты сейчас? Я пробыла там долго, как обычно, не в силах оторвать глаз от того безмерного поля страданий, где ты живешь уже столько месяцев.
Вдруг я почувствовала за спиной чье-то присутствие. Это был мужчина, я знаю его по виду, он полицейский, и я всегда задаюсь вопросом, что он делает в этом городишке. Он старше тебя, но еще молодой. Он на безопасной стороне, на стороне трусов. Он тупо смотрел на меня, как будто увидел что-то неприличное. В руках у него было ружье, не такое, как у тебя, предназначенное для того, чтобы люди убивали друг друга, и даже не охотничье ружье, а какое-то игрушечное, театральное или детское. Он был похож на шута из комедии. Я возненавидела его в этот момент, как никого на свете. Он пробормотал что-то невнятное, и я отвернулась от него.
Я отдала бы жизни тысяч таких людей, как он, за несколько секунд в твоих объятьях. Отдала бы их отрубленные головы, сама бы их отрубила, чтобы почувствовать на губах твои поцелуи, чтобы вернуть твои руки и взгляды. Я отвратительная, ну и пусть! Я смеюсь над чужим мнением, над моралью, над людьми. Я сама бы убивала, только бы ты жил. Я ненавижу смерть, потому что она не выбирает.
Пиши мне, моя любовь, пиши мне.
Каждый день без тебя — это жестокое страдание…
Твоя Лиза.
Я на нее не рассердился. Она сказала правду. Я действительно был таким подонком, каковым она меня описала, и даже еще большим. И я тоже убивал бы, только чтобы Клеманс жила. Я тоже находил живых омерзительными. Могу поспорить, что прокурор думал так же. Бьюсь об заклад, что жизнь казалась ему плевком в лицо.
Я прошелся по записной книжке, как по дороге, которая постепенно увела меня из цветущих лугов в варварские пространства, полные гноя, язв и крови, черной желчи, болот в огне. Убегающие дни меняли Лизию Верарен, хотя мы этого не замечали. Прекрасная девушка, тонкая и нежная, превращалась в существо, в безмолвном вое раздиравшее свое нутро. Это существо падало. И не останавливалось в своем падении.
В некоторых письмах она обвиняла своего жениха, упрекала его за молчание, за редкие письма, сомневалась в его любви. А на следующий день рассыпалась в извинениях, бросаясь к его ногам. Но после этого он не писал чаще.
Мне никогда не узнать, к какому лагерю принадлежал Бастиан Франкер: подонков или праведников. Мне никогда не узнать, какими глазами он смотрел на письма Лизии, держа их в руках, открывая, читая. Я не узнаю, хранил ли он письма на себе, как броню из бумаги и любви, в окопах, когда солдат поднимали в атаку и вся жизнь прокручивалась в голове, как кривляющаяся карусель. А может быть, он пробегал их глазами, с пресыщенным видом, смеясь, а потом, смяв, выкидывал в грязную лужу. Я никогда этого не узнаю.
Последнее письмо, переписанное в книжечку, было датировано 3 августа 1915 года. Очень короткое письмо. Она снова, простыми словами, говорила о своей любви и еще о лете, о бесконечных, таких прекрасных днях, которые нечем заполнить тому, кто одинок и ждет. Я пересказываю, чуть сокращая, но не слишком. Я мог бы переписать эти письма, но не хочу. Хватит того, что Дестина и я, мы оба прочли эту книжку, как будто взглянули на обнаженное тело. Не надо, чтобы и другие видели, особенно последнее письмо, оно священно, вроде прощания с миром, даже если, выводя эти последние слова, молодая учительница не подозревала, что они станут последними.
После этого письма ничего не было. Только белые страницы. Белизна смерти.
Написанная смерть.
XVI
Написав, что больше ничего не было, я солгал. Солгал дважды.
Во-первых, было письмо, но не от Лизии. Листок, заложенный в книжку, после ее последних слов. Подписано неким капитаном Брандье. Датировано 27 июля 1915, но доставлено в Замок 4 августа. Это точно.
Вот что написал капитан:
Мадемуазель,
Я пишу вам, чтобы сообщить очень печальную новость: десять дней назад, в ходе атаки на вражеские позиции, капрал Бастиан Франкер был ранен в голову пулеметной очередью. Его солдаты донесли его до наших окопов, где санитар мог только констатировать крайнюю тяжесть его ранений. К несчастью, капрал Франкер через несколько минут скончался, не приходя в сознание.
Могу вас заверить, что он умер как солдат. Находясь несколько месяцев под моим командованием, он всегда проявлял отвагу, добровольно участвуя в самых опасных операциях. Его любили подчиненные и ценило начальство.
Мне неизвестно, какие отношения связывали вас с капралом Франкером, но, поскольку многие письма от вас пришли после его смерти, я счел нужным сообщить вам, так же как и его семье, о его трагической гибели.
Знайте, мадемуазель, что я понимаю ваше горе и прошу принять мои самые искренние соболезнования.
Капитан Шарль-Лyu Брандье.
Странно, как может прийти смерть. Не нужны ни нож, ни пуля, ни снаряд — достаточно короткого письма, простого письма, полного добрых чувств и соболезнования, которое убивает, как самое смертоносное оружие.
Лизия Верарен получила такое письмо. Прочла его. Неизвестно, кричала ли она, плакала, выла или молчала. Единственное, что я знаю, это то, что через несколько часов мы с прокурором стояли в ее комнате, она была мертва, а мы смотрели друг на друга, ничего не понимая. Во всяком случае, я не понимал: он уже знал, должен был знать, раз он взял красную сафьяновую книжечку.
Для чего он ее взял? Чтобы продолжить разговор за ужином, чтобы дольше удержать ее улыбки и слова? Несомненно.
Погиб солдат, возлюбленный, тот, для которого она все бросила, тот, из-за которого каждое воскресенье поднималась на холм, тот, кому она каждый день писала, тот, кто заставлял биться ее сердце. А он, что он увидел, когда смерть ударила его по черепу? Лизу? Другую? Ничего? Тайна, все стерто ластиком.
Я часто воображал, как Дестина читал и перечитывал книжку, погружаясь в описания любви, которые должны были причинять ему боль, читал, как его называют — Печалью, как над ним смеются, но насмешка была доброй, милой, нежной — ему не досталось так, как мне!
Да, читал и перечитывал, беспрестанно, как снова и снова переворачивают песочные часы и проводят время, глядя, как утекает песок, и больше ничего.
Я сказал, что солгал дважды: там было не только письмо, заложенное между страницами. Там были три фотографии. Три, приклеенные рядышком, на последней странице. И эту маленькую сценку неподвижного кинематографа создал Дестина.
На первой фотографии узнавалась модель, послужившая художнику для большого портрета, висевшего в вестибюле Замка: Клелис де Венсей могло тогда быть лет семнадцать. Она была снята на лугу, усыпанном зонтичными цветами, которые называют «королевой лугов». Девушка смеялась. Она была в деревенском наряде, и ее элегантность особенно подчеркивалась простотой одежды. Шляпа с широкими полями бросала тень на половину ее лица, но освещенные глаза, улыбка, солнечные блики на руке, придерживавшей край шляпы, которую сдувал ветер, раскрывали ее ослепительное изящество. Настоящая «королева лугов», это была она.
