Дмитрий Добродеев - Большая свобода Ивана Д.
…1983 год, он только что женился, он хочет поехать за границу, идет на медосмотр в поликлинику.
И получает категорический отказ. Диагноз: порок сердца. В довольно осложненной форме. Кардиограмму повторяют, она дает все тот же результат — порок митрального клапана.
С опущенной головой он идет домой. Заграница — это единственный шанс вырваться из советской нищей жизни, прокормить семью. Подходит жена и говорит: «Есть бабка Наталья, лечит, через подругу договорилась, чтоб ты пришел». Он в это не верит, он ни во что не верит, но под давлением жены надевает тяжелое советское пальто и едет на тот конец Москвы, куда-то на Автозаводскую, подходит к маленькому пятиэтажному домику.
Уже у подъезда он видит очередь — женщины с детьми, старики, кавказцы. Поднимается по лестнице, где так же вдоль стенок стоят люди, стучит в приоткрытую дверь. Появляется бабка Наталья: это крохотная старушка в платочке, почти слепая. Как будто из русских народных сказок.
Старуха проводит его в комнату: горят лампады и свечи, со всех стен на него смотрят глаза святых с потемневших икон.
Она сажает его на стул, набрасывает на голову платочек и начинает шептать молитвы. Большую часть из них он не понял, он только припоминает, что это какие-то муромские частушки и скороговорки. Приятное тепло проходит сквозь платок, он засыпает на стуле. Открывает глаза: в комнате тихо.
Бабка Наталья говорит: «Иди, милок, на кухню, поешь блинков!»
Он видит, что ей очень много, может, девяносто лет. Наверное, она неграмотная. И как ее занесло в эту громадную Москву, в хрущевскую квартирку?
Бабуся потчует его блинами и дает с собой склянку живой воды. Он благодарит, уходит. Когда является на медкомиссию через неделю, врачи не верят: следов порока нет. Через неделю его проверяют снова, и тот же результат.
И вот тогда мелькнула мысль: а что, если? А что, если? Но это остается тайной между ним и Верой, женой.
Снова Штерн
Проходит неделя, Штерн встречает его во дворе, он выгуливает Белли. Он возбужден: «Моя энергия по-прежнему растет, я не знаю, куда направить ее. Я окончательно понял, что я — воплощение Агни — индусского бога огня. Я окончательно понял. Выброс энергии достигает сотен килограммов тротилового эквивалента. Я договорился в Пазинге, мне дают кабинет. Я могу лечить безнадежно больных, я все могу…»
Еще три дня спустя: «Мне платят, платят, у меня никогда не было столько денег».
Иван чувствует, что Штерн рискует, что без диплома за эти вещи в Германии могут посадить в тюрьму. Однако Штерн не хочет этого понимать, он заводит Ивана к себе домой и объясняет ему мировую ситуацию: «В двухтысячном году наступит мировой потоп. Никто не выживет, кроме группы посвященных. Это стало неизбежным после того, как в Штатах убили индейскую прорицательницу «Дикую Козу». Она была последней, воплощавшей единение людей с духами живой природы».
«Необходимо готовиться к Потопу, главное — сохранить избранных… Да, все зальет, но останутся островки — в баварских Альпах, в Швейцарии и на Урале». — Штерн говорит и говорит, и говорит… глаза его поблескивают, он предлагает Ивану заняться спасением людей в России. Ивану начинает казаться, что в этом есть правда. Он думает: «Какого хрена я на своей станции корячусь, не сплю ночами. Не лучше ли уйти на социал и уже загодя готовиться к всемирному потопу?»
Штерн берет его на свою дачу вблизи Зальцбурга. Они ходят по альпийским лугам, пьют белое вино. Штерн говорит: «Я — настоящий тиролец, я — непреклонный человек! В свои шестьдесят я полон сил, ведь мы — тирольцы, мы помним традиции Вильгельма Телля, Андреаса Хофера… Живучи, как все горцы. В моей деревне эсэсовцы сделали меня живой мишенью. Они играли в Вильгельма Телля: ставили мне на голову яблоко и стреляли. Это продолжалось долго, но я выжил.
Моя фамилия — особая: в Германии я немец, в Израиле — еврей. В Израиле пограничники не проверяют меня: фамилия Штерн говорит сама за себя».
— Как повелось, что Штерн — еврейская фамилия?
— Это зависело от произвола чиновников. В XVIII веке в Австро-Венгрии они давали евреям немецкозвучащие фамилии, и все зависело от взятки. Если ты был беден и раздражал чиновника, то он давал тебе неблагозвучную фамилию — Краус, Краут, либо гротескную — как Финкелькраут, или ваши Пастернак и Мандельштам. А если ты хорошо платил, то становился Штерном, Файнгольдом или Адлером. В нейтральных случаях — по городам: Кракауэр, Лембергер, Познер.
— А разве так было только с евреями? — недоумевает Иван. — В России стряпчие тоже могли одним дать Хрякова или Мутько, другим — Орлова или Петрова.
В лице Штерна Иван видит вымирающий тип западного человека — пассионария, безумца, анархиста, антисистемщика. В эпоху манипуляций и массмедиа таких почти не остается.
Маленький Франц Штерн! Ты стоишь на пригорке, яблоко на твоей вихрастой голове, а большой сухопарый эсэсовец целится в тебя из парабеллума. Какая сцена!
Тебя отдают в школу иезуитов, ты не веришь в официальные догмы, но зубришь все эти церковные книги, и социальный протест нарастает в тебе. Тебя распределяют миссионером в Южную Африку, и там ты видишь правду жизни. Жизнь аборигенов, поклонение духам предков и безжалостную натуру белого человека. Однако в эпоху массовых манипуляций ты никому не нужен.
Вскоре судьба разводит их. Они видятся на прогулке в последний раз. Штерн подавлен, он говорит: «Жена Эмили бросила меня, ушла в секту солнцепоклонников. Забрала с собой дочь Фелицитас. Но я не сдамся!» — Он много курит, гоняет собачку по газону. Иван жмет его сухую руку, провожает взглядом поджарую фигурку, а еще через полгода узнает, что Штерна сажают за нарушение закона о врачебной практике.
Нью-йоркцы
Осень 92-го года. Матусевича неожиданно смещают. Говорят, за отклонение от генеральной линии госдепа. Нацеленной на окончательный развал России. Матусевич садится в свой красный БМВ, громко хлопает дверью. Машина с визгом срывается, он покидает навсегда территорию радиостанции.
Мы повторяем этот кадр трижды: машина с визгом срывается, он покидает навсегда территорию радиостанции. Мы повторяем…
Иван смотрит на удаляющийся автомобиль: почему все выскочки и нувориши так любят БМВ? Ему в БМВ не нравятся две маленькие ноздри. Ноздрявый какой-то вид. Решетчатый оскал «Мерседеса» куда внушительней.
На станцию прибывает группа сотрудников нью-йоркского бюро: Гендлер, Вайль, Генис, Парамонов. В отсутствие Матусевича всем заправляют теперь они. Сидят в хозяйском кабинете, дымят. И начинают делить позиции.
Иван идет читать новости в кабину. Рядом с ним за микрофоном сидит прибывший из Нью-Йорка Парамонов, доказывает: «Фельдмаршал Суворов — народный тим гомосексуалиста, он имел своих солдатушек. И жалел их как детей». Парамонов — главный интеллектуал нью-йоркской группы. О, эта нью-йоркская группа!
Новый шеф русской службы — Юрий Гендлер. Он проходил в Союзе по «ленинградскому делу» — попытке угона самолета. Так говорят. Истинную подоплеку тех событий не знает никто.
Это милейший кудрявый толстяк, неподражаемо картавый и розовощекий. Он может выпить литр виски, отполировав его пивком. Способность Гендлера пить уникальна. У него две главные страсти — футбол и собирание грибов. Страсть поменьше: просмотр фильмов — советских, сталинских. «Чапаев», «Подвиг разведчика», «Кубанские казаки». В своем бюро на Бродвее, а потом в Мюнхене, приняв на грудь по литру, Гендлер с друзьями запираются и смотрят видик.
В их компании часто бывал Сергей Довлатов. В Нью-Йорке Довлатов скучал, а в теплой бродвейской студии билось сердце советской родины. Репортер Володя Морозов говорит: «На этом незабываемом Бродвее, 1775 еще от лифта разносился запах красного «Джонни Уокера». Что означает — редакция бухает!» Наверное, это бухалово и добило Довлатова: ему нельзя было пить, а не пить на Бродвее, 1775 было невозможно.
Новоприбывшие считают, что Нью-Йорк — столица мира. Иван так не считает. А что увидел он сам в этом городе? Улицы грязные, еда невкусная, ограничения во всем. Из ресторана «Распутин» его выгнали курить на улицу, где он сидел на крылечке с дюжими ребятами из Брайтон-Бич. Его ощущение: Нью-Йорк — это чистилище Запада. Крохотные островки престижа — «Уолдорф-Астория», «Плаза», «Рокфеллер-центр», и — жуткие дома, толпы плохо одетых мигрантов со всего света, влекомых американской мечтой.
На фоне оазисов комфорта в Мюнхене, Швейцарии и Каннах это была Нигерия. Однако же любимая «обретшими свободу» людьми. Ругать Нью-Йорк считается среди эмигрантов дурным тоном. Но он помнит Селина. Бессмертные отрывки из «Путешествия на край ночи». Америка не изменилась, по сути, с 30-х годов.
Поздний вечер. В кабинете Матусевича, теперь Гендлера, люди из Нью-Йорка открывают вторую литровку «Джонни», включают видик, смотрят «Чапаева». Под третью бутылку ставят «Крестного отца». Ржут на тех же сценах. У них, бродвейцев, особый вкус. Они знают, что они — и есть настоящие «гомо совьетикусы». Они даже не говорят по-английски. Потому-то Вайль и Генис со знанием дела пишут книгу о советском человеке.
