Корнель Филипович - День накануне
Послышался стук в дверь, а поскольку Айкене заранее отпер замок, достаточно было только крикнуть:
— Входите!
На пороге появился фон Решински; на сгибе его правой руки болтались каска и вещмешок. Козырнув по-военному, он снял пилотку и вошел. Лицо у него осунулось, глаза, обведенные темными кругами, запали, но он уже успел сегодня чисто выбриться и умыться. Айкене чуть задержал его левую руку в своей ладони И спросил:
— Может, выпьете чашечку кофе?
— Спасибо, я позавтракал.
— А все-таки, с кофеинчиком? Правда, синтетическим, но все же…
— Сегодня я уже подкрепился парочкой «шоколадок» из пайка летчиков.
— Ох, испортите вы себе желудок этими аминами.
— Что делать. Война. А как еще можно заставить кору головного мозга и весь остальной организм работать по двадцать два часа в сутки? Наши летчики сидят на этом с самого начала войны.
— Ну так, может, немного передохнете?
— Спасибо, нет. Если вы, господин директор, не против, давайте пойдем.
— Что ж, идемте, — сказал Айкене и прошел обратно в кабинет за курткой и шапкой.
Доктор Решински наклонился и заглянул под диван.
— Ну и как мы себя чувствуем?
— Лучше, намного лучше, — ответил за львенка Айкене. — Вчера вечером мы даже изъявили желание поиграть…
— О, мы уже играем? — удивился доктор Решински.
— Так, знаете ли, что-то там лапой пытались подцепить, то ли соринку, то ли пятнышко на паркете.
— Прекрасно, просто прекрасно!
Доктор Решински отряхнул ладонью брюки на колене, и они вместе с Айкене вышли из дома. На секунду Айкене остановился, прислушиваясь. Сегодня он еще не был на улице. Распогодилось, туман рассеялся, стало значительно тише, чем вчера. Артиллерийская канонада доносилась по-прежнему, но треск рвущихся снарядов не казался опасным, скорее напоминал звук безобидного фейерверка. Айкене повернулся к фон Решински:
— Сегодня как будто потише?
— Боюсь, это затишье перед бурей, — ответил Решински.
Когда они свернули на ведущую к зоосаду боковую дорожку, по обеим сторонам которой живой изгородью стояли недавно подстриженные деревца самшита, Айкене спросил:
— А вообще что слышно?
Фон Решински долго не отзывался, и Айкене подумал, что он не услышал вопроса. Поэтому повторил чуть громче:
— Что слышно в городе?
— Сегодня около пяти утра нас окончательно окружили, город теперь как осажденная крепость, — сказал фон Решински, и Айкене показалось, что при этих словах изуродованное тело фон Решински распрямилось и напружинилось, готовое вытянуться по стойке «смирно».
— Этого следовало ожидать. Значит, не видать нам больше почты.
— Ох, почту будут доставлять как обычно, если вообще во время войны употребимо слово «обычно».
— То есть вы считаете, нам по-прежнему будут приносить корреспонденцию?
— Разумеется. В условленном месте и в условленное время ее сбросят, а потом доставят по назначению.
Сказано это было таким тоном, что Айкене ни на секунду не усомнился: именно так все и будет — и даже почувствовал нечто вроде удовлетворения. Специфически немецкое и несколько инфантильное чувство: вот вам, пожалуйста, — положение почти аховое, точнее, совершенно безнадежное, но и из него мы находим выход. Нам всем приказано сделать стойку на голове — и мы стоим на голове. И в этой позе умудряемся есть, слушать радио, читать книжки!
На территорию зверинца они вошли через боковую, так называемую служебную калитку, от которой у Айкене был ключ.
— Я забыл глянуть на градусник, — сказал Айкене.
— В пять утра было шесть градусов. Сейчас уже все девять или десять.
— Да-а, весна потихоньку берет свое, но наши звери по-прежнему изрядно мерзнут — уголь заканчивается. Вчера я велел Гродецу срубить два старых кедра — все равно засыхают. Распилим их, и хватит на несколько дней. Мне думается, я правильно сделал?
— Вы поступили совершенно правильно. Шансы на спасение этих кедров очень малы, — ответил Решински.
Они как раз приближались к клетке с бурыми медведями. Была в зоосаде парочка прекрасных экземпляров: она, Стелла, вывезенная из Румынии, из Семиграда, не очень крупная, темно-коричневая, почти черная, и он — из Сибири. Рыжий, огромный, грузный, по кличке Мурун. Их долгая совместная жизнь, несмотря на столь разное происхождение, проходила в полном согласии, и они произвели на свет удачное потомство. Айкене, мельком взглянув на медведей, прошел мимо клетки и направился дальше, но доктор Решински задержался и внимательно рассматривал зверей. Мурун ходил взад и вперед вдоль решетки, покружив на месте, снова принимался ходить. Стелла сидела неподвижно, держа лапы на коленях, и смотрела в упор на Решински.
— Не спали мы этой зимой, вот и нервничаем немного, — сказал Айкене, заметив, что Решински остановился.
— Все мы этой зимой скверно спали. Вы ее лапу видели?
— А что такое? — Айкене вернулся и подошел к клетке с медведями. Мурун, не обращая внимания на своего директора, продолжал прогулку, вернее, своеобразный танец заключенного, жена же его сидела не шевелясь, с как-то беспомощно сложенными на коленях лапами. Только теперь Айкене обратил внимание на то, что правая лапа Стеллы больше вытянута вперед и обращена подушечкой вверх, будто умышленно выставлена напоказ. Подушечка вспухла и покраснела, а в одном месте даже отдавала в синеву.
— Ой, Стелла, что с тобой?! Ну-ка покажи поближе лапку! — воскликнул Айкене.
Стелла поняла, но не совсем — вытянула левую, здоровую лапу и просунула ее между прутьев решетки. Видимо, решила, что слово «лапа» относится скорее к здоровой, нежели к покалеченной конечности, что больная лапа не заслуживает этого названия либо называть ее надо как-то иначе.
— Не эту, Стелла, — другую лапу!
Стелла сделала гримасу, как будто сглотнула слюну, и протянула правую, больную лапу.
— Э-э-э, совсем паршиво выглядит! Ulcus?
— Да, нагноение, и довольно сильное, — ответил Решински. — Завтра сделаем операцию, выпустим гной, потом наложим компресс с риванолом, затем — повязку с сульфатиазоловой мазью, а потом смажем рыбьим жиром — и через неделю все пройдет.
— У бедняжки, должно быть, температура?
— Наверняка небольшая есть. Пока дадим ей амидопирин, — сказал Решински, записывая в блокнот диагноз и назначения. Айкене стоял рядом и разговаривал с медведицей.
— Ну-ка, Стеллочка, выше голову, завтра доктор даст тебе снотворное, а когда ты проснешься, обнаружишь на лапе что-то белое, противное, раздражающее и конечно же тотчас попытаешься сорвать, а лапу хорошенько вылизать…
— А мы постараемся этому воспрепятствовать с помощью лейкопластыря, который, как известно, чертовски крепко прилипает к меху… — сказал с улыбкой фон Решински, кладя карандаш в блокнот.
Оставив позади клетку с медведями, они медленно шли мимо вольеров с лосями, оленями и ланями. Зиму те переносили хорошо, только были вечно голодны. Обглодали все кусты, обгрызли кору на всех деревьях в своем вольере; досталось и кольям ограды. На Айкене и Решински они не обращали никакого внимания, занятые наблюдением за старым Гродецем, который приближался из боковой аллеи, толкая перед собой тачку с сеном. Айкене оглянулся: Стелла сидела в углу клетки в той же позе, Мурун без устали ходил взад-вперед.
С голых ветвей каштанов доносилось карканье ворон и крики грачей, которые, как и в прошлые годы в это время, вили гнезда, готовые в любой момент защитить их от вторжения чужаков. Им совершенно не мешало, что в воздухе почти беспрерывно раздавался гул орудий; вполне возможно, что они, как и Айкене, уже успели к нему привыкнуть.
— Все это становится довольно бессмысленным, — проговорил Айкене.
— Что вы имеете в виду?
— Войну и то, что мы делаем.
— Что же нам еще делать, если идет война?
— Это правда, — коротко признал Айкене, а про себя выразил эту мысль куда сложнее: если война вынуждает нас делать то, чего нам вовсе не хочется, — значит, сама по себе она — явление абсурдное, и потому мы, люди, не должны допускать такой ситуации, когда вынуждены действовать вопреки своей воле, то есть совершать бессмысленные поступки. Этими и другими соображениями, вертевшимися у него на языке, он вообще-то вполне мог поделиться с доктором Решински — настолько он ему доверял, — но Айкене стало жаль молодого человека, который и без того был калека. Человек здоровый, с нормальными руками и ногами, у которого есть семья, дети и которому, если повезет, удастся увидеть своих внуков, а то и правнуков, — разве такой человек не обязан щадить других людей, тех, с кем так неласково обошлась судьба? И в конце концов, разве это их, его и Решински, вина в том, что какому-то немецкому ефрейтору, который в лучшем случае должен был стать комедийным киноактером (и стал бы, наверно, неплохим!), а не рейхсканцлером, — что этому лицедею вздумалось развязать войну?
