Сергей Солоух - Игра в ящик
– А все они... Они... Виктории Петровны!
Старик опять ударил Ленку по ноге, не так больно, как во дворах за домами, но на сей раз очень решительно и грозно, испачкав серым язычком уличной грязи. Мысль о семейном вопросе в контексте переходного периода не обыкновенно и даже как-то неожиданно взволновала уче но го-марк систа:
– А на детей просто страшно взглянуть, – пялясь в Ленкино горящее лицо, профессор просто выжигал окрест расплавленным металлом. – Особенно нам, ответственным за ваши души. Какое невиданное разложение. Испорченные уже во чреве. Загубленные в колыбели. Подумать только, подумать только. Меня. Старика, ветерана провоцируют. На словах ловят.
Улица Электрификации и узенькая пешеходная дорожка бежали параллельно перепутанным здесь сортировочно-отстойным путям Московско-Рязанской железной дороги. Маленькое удобное ответвление от основного русла брало свое начало сразу напротив корпуса НИИБТ, чтобы через каких-то двести метров прильнуть, влиться в прямоугольную окаменелость – бетонную платформу станции Фонки. В то время как большая сестра – улица текла чуть выше, за шеренгой высоких деревьев, висячей грыжей площади падала на задник станционного строения и колбасила, стелилась дальше, чтоб далеко-далеко, где-то там, в ангарно-цеховых глубинах фабричных задов Миляжкова устало ткнуться лбом в бок грязной и горбатой Хлебозаводской.
Никто никогда не ходил к станции по основной перспективе – только и исключительно по узенькой дорожке, прыг-скок и там, по крайней мере никто из Ленкиных знакомых; но когда разъяренный старик с резиновым штемпелем на негнущейся палке повлек ее широким, столбовым путем, она не осмелилась ему перечить.
– Провоцирует, – гудел профессор Богачев. – И ведь подкован. Готов. В курсе всего. Иван Алексеевич, а правда, что во время войны вы служили с Зиновьевым в одной части? Вместе летали. А? Что скажете? Как это герой, пример для подражания, стал вдруг перерожденцем?
Ленка внезапно сообразила, что Иван Алексеевич от глубоких и обобщающих суждений о генсеке и его закончившейся буквально на глазах эпохе перешел к узколичному и частному разъяснению совсем незначительной как в гносеологическом, так и в онтологическом аспекте, но продолжающейся, где-то сейчас чирикающей, прыгающей личности – Якова Пфецера.
– Что могло подтолкнуть человека с такими заслугами, таким образцовым жизненным путем к разрыву с нашей страной, нашим строем, идеологией? Скажите, пожалуйста. Спрашивает, шельмец. Вы представляете? Интересуется. И ведь ничего ему не сделаешь. Ничего. Вот до чего дошли. Докатились. Все ими схвачено... Все... Наука, государство, армия... Попробуй только рубани мерзавца... какое, просто поставь ему, тварюшке, что-нибудь не то, сразу будешь дело иметь с...
Но имя спасителя дурачка Пфецера, да и всех, возможно, аспирантов ИПУ Б. Б. Подпрыгина Ленка не услышала. Его сглотнула тьма. Эээх. Напрасно, конечно, шли они улицей, а не тропинкой. Вместо короткой, функционального назначения стрелы воспользовались широкой, слегка вихляющей боками лентой общегражданского назначения, в конце концов столкнувшей аспирантку и профессора на площадь с пивным павильоном, автобусной остановкой и темной будкой часовщика. Всем этим нехорошим, кривобоким курят никам-угляркам, кучно присосавшимся к узкому горлу – ступенькам, ведущим с площади к навесу станции Фонки. Сырая фигура выпала из тени мерзких строений и, затопив чернильной кляксой путь к свету уже обвалом, камнепадом налетающей московской электрички, паскудно разрешилась невероятным, совершенно издевательским предложением:
– Молодые люди, кота купите. Командирский, с родословной.
Видавшее многие виды пальтецо чертика-коммерсанта действительно чем-то трех-четырехкилограммовым бугрилось на груди.
– С дороги, сучье ты отродье, – вдруг страшный грудной визг прорвался сквозь низкие горловые ноты профессорского уханья.
Палка взметнулась в воздух, но ввиду молниеносного растворения белкового сгущения печатей не наставила, а лишь пару раз пронзила еще прозрачный, лишь начинавший сереть и чахнуть вечерний воздух.
Нелепое и бессмысленное происшествие имело одно крайне неприятное следствие. Соколом метнувши крик в лицо вонючей пьяной роже, профессор Богачев на обратном вдохе будто нечаянно и сам хватил волну шакальей носовой сивухи. И от него вдруг стало пахнуть водкой в электричке. Как только нырнули из свежести вечернего воздуха в тамбур, так Ленка и почувствовала. И продолжала ощущать всю короткую дорогу от станции Фонки до платформы Ждановская. Чему в немалой степени способствовало тяжелое, отрывистое дыханье профессора, чудесным образом изгнавшего бесов из жизни своей и аспирантки Мелехиной.
– Шельмы, шельмы, – бормотал Иван Алексеевич Богачев, только смущая девицу, лукавым, от черных ангелов приставшим ароматом, а мысль свою, столь важную и судьбоносную, не развивал. Никак не давал сопровождающей его в поездке девушке понять, одному лишь этому выскочке Пфецеру ничего не сделать или все аспиранты этого года, включая Е. С. Мелехину, каким-то волшебным образом защищены и могут по поводу скорой оценки своих знаний марксистско-ленинской философии не слишком беспокоиться?
За окном налетели и опрокинулись на электричку темные цеха завода имени Подвойского, качнулись, снова сорвались со своих мест и скрылись за спиной. Откатываясь все дальше и дальше от основной массы, составлявшей слово «Миляжково», кубики домов мельчали и рассредотачивались, а вместе с ними и деревья разбегались, стелились по земле, освобождая место, простор для света настоящего, нешуточного города. Столицы.
– Платформа Косино, – объявил гундосый рупор над головой.
– Но не все, не все подонки, – совершенно неожиданно от резкого и звучного торможения мысли профессора собрались. Он повернулся к своей попутчице и посмотрел на нее так, как будто только сейчас, только в это самое мгновение наконец-то опознал, идентифицировал ее, и ласково сказал: – Вот ваш брат, например, Михаил. Михаил Мелехин, пять лет, наверное, или шесть тому назад тоже учился, сдавал мне в Институте горного дела, ИГД АН СССР, ведь это брат ваш? Михаил Мелехин?
– Брат, – быстро пролепетала честная Ленка, с отчаянием и ужасом ожидая, куда же теперь выведет и чем закончится самый нежелательный из всех мыслимых и немыслимых поворотов взрывоопаснейшей беседы.
– Прекрасный молодой человек, прекрасный, – объявил Богачев, улыбаясь еще ласковее. – Поразительно цельный и зрелый. Ропоткина читал. Константина Ропоткина, изъятого из всех библиотек. Нашел, прочел и какое понимание демонстрировал этих по-настоящему великих книг. Воспитывающих и направляющих. А какая художественная, какая изобразительная сила, этому ничтожеству, перебежчику, предателю, со мной ведь не то что воевал, работал на одной кафедре, эка, который только и придумал, что матерное слово в название всему дать, Ибанск, ему за километр рядом не встать. Мерзавец, шваль.
Поезд стремительно тормозил, воткнувшись и безнадежно теряя силы в вязком и плотном воздухе длиннющей, шумной, с метростанцией совмещенной платформы Ждановская.
– Здоровое в вас, Мелехиных, зерно. Здоровое. На таких, как вы, только и надежда, – говорил, прощаясь с Ленкой, профессор Богачев, и палка его, как представитель братского болгарского народа, поддакивала, мотая головой-ручкой над кримпленовыми коленями профессора справа налево и обратно.
Долгая подземная поездка от «Ждановской» к кинотеатру «Звездный» с пересадкой на «Кузмосту» ничего не добавила в то море лимонада и крем-соды, тот океан облегчения и счастья, который наконец принял всю без остатка аспирантку Мелехину. Но и не отняла, хотя вся состояла из досадных эпизодов. У эскалаторов на «Площади Ногина» какому-то человеку в серой болоньевой куртке милиция крутила руки, и Ленка, стоявшая у поездной, долго не закрывавшейся двери слышала, как серый зло со слюной кричал, чтобы его пустили наверх, потому что он всю жизнь здесь, на Покровке, жил и живет, и никакого паспорта ванькам, которых понагнали из рязаней, показывать не станет.
На «Проспекте Маркса» Ленке самой предложили продемонстрировать прописку, когда она попыталась подняться на минутку в кулинарию гостиницы «Москва». Прописка у девушки была неправильная, подмосковная, да и сам документ с нужной страничкой остался дома, в общаге, поэтому честная Ленка, вместо синего ясного штампа решила продемонстрировать открытое, чистое сердце.
– Да я на минутку, товарищи, – пообещала она экскалаторному патрулю. – Я только за тортиком в кулинарию. За «Прагой». Две минутки.
– Кончилась «Прага». Всю съели, – с улыбкой, но прохода и пути не освобождая, сообщил ей весьма любезный командир наряда в чине капитана.
Поразительно, что и на улице Коштоянца, куда Ленка в конце концов добралась, в квартире сотрудников нью-йоркского подразделения организации, несущей разумное, доброе, вечное, у нее первым делом спросили паспорт. Но, к счастью, не для проверки, а чтобы с ужасом воскликнуть:
