Пол Теру - Моя другая жизнь
Лицо у Алисон было довольное, умиротворенное. Склонясь над ванной, она купала Уилла и, поливая водой голову мальчика, прикрывала ему рукой глаза, чтобы туда не попало мыло. За этой картиной внимательно наблюдал Энтон, второй херувим, еще розовый от мытья. Под мышкой он держал голубую «Божью коровку» — книжку детских стихов: хотел, чтоб ему прочли оттуда что-нибудь на ночь.
— Этот маленький пескарик сегодня по-настоящему плавал в бассейне, — сказала Алисон, и, приоткрыв рот в улыбке, Уилл наглотался воды; зачмокал, все еще силясь улыбнуться — так он гордился собой.
— Пап, пожалуйста, почитай мне, — попросил Энтон.
Я перецеловал всех троих, почитал Энтону и ни словом ни о чем не обмолвился Алисон.
«Прикидываетесь таким наивным», — сказала Фейетт. Но я не прикидывался. Я приехал в Сингапур, соблазненный самим названием города, его особой аурой. Я учил студентов, думая, что они хотят разбираться в английской литературе. Я поселился в доме Лазарда, полагая, что уроки поэзии действительно нужны этому человеку, и месяц назад, когда он сказал: «Самый трудный тест у вас уже позади — вы понравились моей жене», — я принял эти слова за приятную похвалу. Я поверил ему, когда услышал, что журнал охотно согласился опубликовать его стихи.
Теперь я больше не был наивным.
Из поездки мой работодатель возвратился в пятницу, но до понедельника мы не виделись. Свободное время я использовал для работы над романом. Как обычно, при очередной встрече Лазард ничем не дал мне понять, что моя работа покамест скорее напоминает синекуру. Он пребывал в отличном настроении и, по-видимому, был рад моему обществу.
После короткой беседы ни о чем — Лазард сетовал, что застрял в аэропорту, — он дружелюбно поинтересовался:
— Ну как, занимались сочинительством эти дни?
— Да, работал над своей книгой.
— Превосходно.
— Она продвигается на удивление быстро, благодаря… — Я осекся, не зная, как завершить фразу. Благодаря вашему отсутствию? Благодаря этому роскошному поместью? Благодаря вашей жене, которая нас едва замечает? Благодаря снедающему меня беспокойству, страстному желанию закончить роман и стать платежеспособным?
— Наверное, в самом начале вы могли бы написать несколько слов… Или сделать специальную сноску… О том, как мы вас выручили из затруднительного положения, — произнес Гарри.
Даже слабого оттенка иронии не было в его голосе, а выражение самодовольной физиономии с большим клювообразным носом как никогда прежде казалось уверенно-хозяйским. Он говорил вполне серьезно! И хотя я возмутился и снова подумал о немедленном бегстве, я стерпел эту наглость. У меня имелась семья, она нуждалась в жилье и хлебе насущном. Я попал к нему в плен. Я посмотрел на него, едва веря, что на свете бывает такая спесь, и подумал: «Держи карман».
— А может, просто взять да и посвятить вам роман? Вам и вашей жене?
Я не боялся, что он обвинит меня в том, что я над ним издеваюсь. Человек, неспособный иронизировать сам, никогда не расслышит иронию в чужих словах.
— Да мы, собственно, ничего такого не предполагали…
Он даже не умел спрятать свою радость. Моя идея упала на благодатную почву.
— Это и вправду была бы дань… Дань уважения, признательности. — По его лицу я понял, что он уже жаждет этого посвящения. Ему не терпится увидеть их с Фейетт имена на первой странице моей книги.
— Co слов Фейетт я знаю, что вы с ней немного поболтай на прошлой неделе.
Что он знал? Что она ему передала?
— Я зашел в дом, потому что искал вас. Ваша жена сообщила мне, что вы отправились в аэропорт.
Открыв бумажник, он торопливо порылся там, двумя пальцами вытащил наружу любительский снимок Фейетт и протянул мне. Он походил на зазывалу в публичном доме, на платного сводника, когда восторженно бормотал:
— Вы видите, какая красавица она сейчас, в сорок восемь лет. Можете себе представить, до чего она была хороша в двадцать три? Фейетт выглядит такой доброй, мягкой. Ни одна живая душа не верит, когда я говорю, что в семье у нас всем заправляет она.
— Вы правы, у нее ангельский облик.
— Знаете, последние дни она очень подавлена. Помните ее резной кулон, что упал в бассейн и вы потом за ним ныряли?
— Маска из нефрита? — Не менее отчетливо я помнил жест, каким, пьяная, она сунула кулон в ящик китайской аптечки.
— Да, да. Маска из нефрита. Видно, она ее где-то потеряла.
— Печально. Вещь, должно быть, очень ценная.
Его это, оказывается, не особенно тревожило.
— Там, откуда она взялась, полным-полно подобных вещей.
Ясное дело: кто-нибудь украдет еще один нефрит, и Гарри его купит.
— В день рождения Фейетт, совсем недавно, я ей сказал: «Слушай, это со мной в первый раз. Никогда раньше я не спал с сорокавосьмилетней женщиной!»
— Она была польщена?
— Она меня чуть не убила. — И помолчав, добавил: — Пол, а вы ей нравитесь.
Я опять услышал интонацию сводника, почти умоляющую, но не сомневался, что ему только хочется казаться дружелюбным:
— Хотите верьте, хотите нет, но она окончила только среднюю школу.
Я не издал ни звука. Перед иными его высказываниями ирония была бессильна.
— Фейетт этого немного стыдится, — продолжал Лазард. — Ваша жена, надо полагать, училась в колледже?
— В Кембридже, — уточнил я.
— Я все время втолковываю Фейетт: среди умнейших на земле людей попадаются и такие, кто не знает основ.
— Моя жена знает основы.
— Фейетт перед вами трепещет.
— Не вижу оснований для трепета.
— Натан Леопольд сказал, что слышал о вас.
— Заключенные читают больше обычных людей.
— Вас печатают, — не унимался Лазард.
— Вас тоже, Гарри.
Он не улыбнулся. Но и не открыл правды, не сознался, что крупная субсидия издателю — это и был его способ проникнуть на страницы журнала.
Уклончивый, даже лживый, Гарри все еще внушал мне уважение, потому что хотел знать, что такое поэзия, каковы ее смысл и законы. Будучи, конечно, плохо подготовлен для вторжения в столь чуждую ему область, он тем не менее рвался встретиться лицом к лицу с трудностями. И в этом смысле был человеком наивным и даже, как определила Алисон несколько недель назад, в какой-то мере идеалистом.
На том уроке мы больше ничего не делали, но Лазард захотел, чтобы следующий урок непременно состоялся завтра.
Назавтра я явился к нему на веранду, полный решимости пресечь любые попытки опять вовлечь меня в пустую болтовню и ни в коем случае не говорить о Фейетт.
Сразу взяв быка за рога, я спросил:
— Не заняться ли нам Уилфредом Оуэном?
— Я читал его во время последней поездки, — ответил Лазард.
— Я напечатал по памяти одно его стихотворение, «Гимн обреченной юности», — специально, чтобы мы могли вместе над ним поразмышлять.
— Оно мне показалось немного искусственным. Ваш Оуэн…
Мне хотелось крикнуть: «Он лежал в мокрой, слякотной траншее! Был отравлен газами! Вокруг него рвались снаряды! Он видел, как умирают люди!»
— Дело в том, — начал я растолковывать ему, точно маленькому ребенку, — что Оуэн наблюдал описанные события собственными глазами. Это была чудовищная война. Он погиб. Розенберг и Руперт Брук тоже погибли.
— Что сказал Паттон? «Война — настоящий ад». — Лазард отхлебнул своего джина, проглотил и с многозначительным видом причмокнул.
— Не Паттон, а генерал Шерман.
— Вы не путаете?
— Их цитирует е. е. каммингс в стихотворении «платон толковал».
Лазард проглотил мое замечание и, помолчав, сказал:
— Удивительно, не правда ли? Чтоб поэты писали о войне!
— Это происходит на протяжении всей истории человечества. Война — тема «Энеиды». «Битву пою и мужа», — говорит Вергилий.
Лазард меня не слушал.
— Да, конечно, конечно. Они все, наверно, хорошие поэты. Но следовало бы поинтересоваться, какими они были солдатами.
— Надо думать, самыми обыкновенными.
— Что это должно означать?
— Это означает, что они обделывались со страху.
— Вы во Вьетнаме бывали?
Я сказал «нет» и хотел добавить, что, живя напротив «Приюта спокойствия», перезнакомился, по меньшей мере, с дюжиной американских солдат. Я считал своим патриотическим долгом проявить к ним внимание и помочь почувствовать себя в Сингапуре как дома. Все они говорили о Вьетнаме одинаково: только со стыдом, только с ужасом и горьким сожалением о бессмысленных утратах.
Мы еще немного побеседовали об Уилфреде Оуэне. Гарри Лазард выставил его стихотворению низкую оценку.
Той ночью я спал скверно. Метался в постели, не мог заснуть, а когда наконец забылся, мне приснилось, что я стою на пронизывающем ветру, прижавшись к стене какого-то незнакомого строения. Я проснулся.
