Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац
— А если я — сатана и ты никогда от меня не избавишься?
— Ты не хочешь меня исцелить. Никто не хочет мне помочь — ни бог, ни сатана, ни ангел, ни человек! — закричал Иов.
— А ты сам?
— Что я?
— Ты же сам не хочешь!
— Что?
— Кто может помочь тебе, раз ты сам не хочешь?
— Нет, нет, — захныкал Иов. А голос в ответ:
— Бог и сатана, ангелы и люди — все хотят тебе помочь, но ты сам не хочешь… Бог — по милосердию, сатана — чтоб впоследствии тобой завладеть, ангелы и люди — потому что они помощники бога и сатаны, но ты сам не хочешь.
— Нет, нет! — снова захныкал Иов, потом взвыл и бросился наземь.
Он кричал всю ночь, и голос не умолкал больше.
— Бог и сатана, ангелы и люди хотят тебе помочь, но ты сам не хочешь!
А Иов твердил свое:
— Нет, нет!
Иов кричал, старался заглушить голос, но голос усиливался, становился все громче, говорил все быстрей, и он не поспевал за ним. Так прошла ночь. К утру Иов пал ниц.
Безмолвно лежал Иов.
С того дня язвы его стали заживать.
И У ВСЕХ ОДНО ДЫХАНИЕ — ЧТО У ЧЕЛОВЕКА, ЧТО У СКОТИНЫ…На скотопригонный двор поступило: свиней 11543 штуки, крупного рогатого скота 2016 голов, телят 1920, баранов 4450.
Смотри, какой славный теленок. Что это хотят с ним сделать? Человек ведет его куда-то на веревке, вот они прошли в огромный зал, где ревут быки; человек подводит теленочка к скамье. Таких скамеек там целый ряд, и возле каждой лежит деревянная дубина. Обеими руками он подымает глупышку теленка и кладет его на скамью; тот покорно лежит. Он подхватывает его еще снизу и придерживает левой рукой за заднюю ножку, чтоб не брыкался. А затем берет веревку, на которой привел теленка, и крепко привязывает ее к кольцу в стене. Теленочек терпеливо лежит и ждет. Он не знает, что с ним будет, но ему неудобно лежать на деревянной скамье, он колотится головой о какой-то твердый предмет. Ему и невдомек, что это такое! Это — кончик дубины, которая прислонена к скамье; скоро она опустится ему на голову. Это будет его последним соприкосновением с сим миром. И вот этот старый, простой человек, который стоит тут один-одинешенек, этот тихий старичок с мягким голосом, что-то ласково говорит теленку, потом берет дубину, заносит ее, не очень высоко, много ли требуется силы для такого нежного создания, и с размаху опускает ее беспомощному животному на затылок. Так же спокойно, как и привел его сюда и уговаривал лежать смирно, он наносит ему смертельный удар по затылку, без злобы, без возбуждения, но и без всякого сожаления — что ж поделаешь, раз уж так заведено, а ты у нас теленочек хороший, знаешь ведь, — чему быть, того не миновать…
А теленочек: фр-р-р, фр-р-р, и уже неживой, оцепенел, замер, и ножки вытянулись. Черные бархатные глаза его вдруг расширились, потом застыли, подернулись белой каймой и медленно закатились. Человека этим не удивишь. Да, такие уж у них глаза, у мертвых! Ну, поторапливайся, брат, дела еще много — он шарит под теленочком на скамейке, вытаскивает свой нож, придвигает ногой лохань для крови. А затем — чик ножом поперек шеи по горлу, одним взмахом перерезаны все хрящики и шейные мускулы, воздух выходит со свистом, голова потеряла опору, откинулась назад на скамью. Брызжет кровь, темно-красная, густая, с пузырьками воздуха. Так все как будто? Нет, еще не все, человек спокойно, все с тем же благодушным видом, режет все глубже и глубже, что-то нащупывает острием в глубине — мясо еще молодое, такое нежное, — рассекает позвоночник. Но вот старик наконец выпрямился, бросил нож на скамейку, вымыл руки в ведре и пошел прочь.
И вот теленочек сиротливо лежит на боку, как его привязали. В зале слышен веселый шум: там работают, что-то таскают, перекликаются. Уродливо свисает на полоске шкуры отделенная от туловища голова, залитая кровью и слюною. Распухший и посиневший язык торчит между зубами. Жуткий, жуткий хрип, бульканье доносится со скамьи. Голова теленка трепещет на полоске шкуры. Туловище сводит судорогой. Ножки дергаются, вздрагивают — длинные, тоненькие ножки, как у ребенка. Но глаза у него остекленевшие, слепые. Мертвые глаза. Животное мертво.
Благодушный старичок стоит с черной записной книжечкой в руках возле колонны, издали поглядывает на теленочка и что-то подсчитывает. Ох-хо-хо, тяжелые времена, много не насчитаешь, за конкурентами не угонишься.
ФРАНЦ — У ОТКРЫТОГО ОКНА, НУ И ЗАБАВНЫЕ ЖЕ ВЕЩИ СЛУЧАЮТСЯ НА СВЕТЕСолнце всходит и заходит, дни становятся светлее, по улицам возят малышей в колясках, на дворе — февраль 1928 года.
До начала февраля пропьянствовал Франц Биберкопф с горя, из отвращения ко всему миру. Пропил все, что у него было, — о том, что будет дальше, и думать не хотел. Попробуй стать тут порядочным человеком, когда кругом одни подлецы, мерзавцы и негодяи! И Франц Биберкопф не желает ничего ни видеть, ни слышать — ни до чего ему дела нет. И хотя бы пришлось ему сдохнуть под забором, все равно он пропьет свои деньги до последнего пфеннига.
Пьянствовал Франц Биберкопф таким манером до начала февраля, и вот однажды ночью проснулся он от шума во дворе. На заднем дворе помещался склад какой-то оптовой фирмы. Франц, как обычно, еще не протрезвел с вечера — открыл окно да как гаркнет на весь двор: „Вон, пошли со двора, ишь разгалделись, дурачье чертово!“ — и снова лег и сразу же забыл об этом, а тех словно ветром сдуло.
Неделю спустя та же история. Франц хотел было уже распахнуть окно и чем-нибудь запустить в нарушителей тишины, а потом вдруг подумал: „Время позднее, около часу, надо бы взглянуть, чего они здесь шляются по ночам? Что они тут потеряли? Здешние они или нет? Посмотрим, чем тут дело пахнет!“
Глядит, и верно: крадутся люди вдоль стены, вроде прячутся от кого. Франц высунулся в окно, смотрел-смотрел, чуть себе шею не свернул. Один из них стоит у ворот, на стреме, значит, и вообще они, надо думать, вышли на дело, — возятся втроем возле большой двери в склад. Ломают замок. Ишь ты, и не боятся ведь, что увидят! Вот что-то скрипнуло — готово, дверь открыта, один остается во дворе, в нише, а двое других уже там, на складе. Тьма кромешная, на это они, видно, и рассчитывают.
Франц потихоньку закрыл окно. Ночной воздух освежил его, голова прояснилась. Вот какими делами занимаются люди, и средь бела дня и по ночам; жулье чертово, взять бы цветочный горшок да пустить бы в них! И надо же, чтобы такое творилось в доме, где поселился он, Франц. Этого еще не хватало!
Все стихло. Франц ощупью добрел до кровати, сел, потом не выдержал, снова подошел к окну — какого черта, в самом деле, шпана эта хозяйничает на дворе, где живет он, Франц. Зажег он свечу, потянулся было к бутылке с водкой, да так и не налил. Летит шальная пуля — чья-то смерть летит…
А в обед Франц спустился во двор. Там уже толпа народу, и плотник Гернер, Францев знакомый, тоже тут как тут. Постояли они, поговорили. Опять, мол, покража. Тут Франц этого Гернера толк в бок.
— Я, — говорит, — всю их компанию видел. Полицию я звать не буду, но только в доме, где я живу и где я сплю, делать им нечего, если они явятся еще раз, то я сойду вниз во двор и, не будь я Биберкопф, я их так разделаю, что костей не соберут. Пусть их хоть двое будет, хоть трое!
Плотник удержал его за руку.
— Если ты что-нибудь знаешь, то вон там агенты уголовного розыска, ступай к ним, может подработаешь.
— Отвяжись. Я еще никого не продавал. Пускай себе агенты сами справляются, им за это деньги платят.
И пошел своею дорогою. А Гернер не успел отойти, как подошли к нему два агента — подавай им Гернера-плотника, и все тут! Его самого, стало быть. Вот влип! У Гернера душа в пятки.
— Кого вам, говорите? Гернера? Ах, Гернера! Ну да, как же, знаю, плотник он! Пойдемте, я вас проведу.
И, не говоря больше ни слова, повел их в свою квартиру. Позвонил. Жена открыла дверь, и вся компания ввалилась в прихожую. Последним вошел Гернер, незаметно подтолкнул жену в бок и палец к губам — молчи, дескать, — жена-то не знает в чем дело, — а сам руки в брюки, смешался с вошедшими; кроме агентов, тут были еще двое каких-то; потом оказалось, что они из страховой компании. Ну, осмотрели квартирку, поинтересовались, какой толщины стены, да какой пол, простукали стены, промерили все, записали. Потому что, видите ли, дело больно далеко зашло, здесь это уже не первая кража, воры настолько обнаглели, что даже пытались проломить стену, после того как на двери и на лестнице была устроена сигнализация, успели каким-то образом и это пронюхать! Да, стены чертовски тонки, дом чуть держится, ни дать ни взять — скорлупа от пасхального яйца!
Затем все снова выкатились во двор, и Гернер за ними следом, словно рыжий в цирке. Стали осматривать новые железные двери склада. Гернер от них ни на шаг. А когда двинулись все в погреб, он посторонился, дорогу хотел дать и вдруг задел за что-то ногой; слышит, что-то падает, хвать, а это бутылка — упала-то она на бумагу, никто и не услышал. Коньяк! С каких это пор коньяк во дворе оставляют? Видно, воры забыли; отчего же ее в таком случае не прибрать к рукам, хозяева от этого не обеднеют. Гернер нагнулся вроде шнурок завязать, а сам цоп бутылку вместе с бумагой!
