Бернар Клавель - Плоды зимы
Для отца война была долгим беспросветным молчанием и одиночеством.
Старики даже перестали ссориться. Они целые дни возились в огороде, который спасал их от голодной смерти. Соседи по-прежнему покупали у Дюбуа овощи и по-прежнему сообщали все новости о войне. Но по-настоящему война ворвалась в их одиночество лишь в тот день, когда они узнали, что высадка союзников в Нормандии увенчалась успехом.
Словно дуновение надежды пронеслось над округой; оно всколыхнуло теплый июньский воздух и проникло в самую глубину сада. Новость принес Робен. На лице его сияла широкая улыбка, и он объявил, что скоро, наверно, наступит конец этому бедствию.
Но вслед за дуновением надежды снова пронесся вихрь тревоги. Немцы становились все более свирепыми, война грозила разорить весь этот край.
— В восемнадцатом американцы тоже дали им жару, — говорил отец, — и все равно места, где шли бои, здорово пострадали.
Беспокойство его усилилось, когда 16 августа стало известно, что в городе Кавалэр тоже высадились части союзников. Впервые за много лет отец склонился над картой Франции, которая была напечатана на обороте почтового календаря.
— Если они будут двигаться с юга, — пробурчал он, — мы можем оказаться прямо на их пути.
Уже месяц не было никаких известий от Жюльена, и потому мать просто сказала:
— Если б только знать, где он теперь.
Отец не отозвался. Они и прежде-то были не слишком разговорчивы, а за последние месяцы научились обходиться всего несколькими словами. Он знал, что эта простая фраза жены означает: «Ты так и останешься эгоистом. Думаешь о своем огороде, о своем доме, боишься, как бы его не разрушили. Думаешь только о себе, а вот для меня все это не имеет значения. Для меня имеет значение лишь одно — мой сын. Будь он тут, с нами, ему, конечно, не грозила бы такая опасность. Но он один. Его могут убить во время бомбежки, арестовать, подвергнуть пыткам, а мы даже не знаем, где он сейчас».
Все это отец читал в ее взгляде, угадывал по тому, как она презрительно пожимала плечами, стоило ему проявить беспокойство об их добре. Внутренне она отрешилась от всего, даже от него, своего мужа. Она по-прежнему заботится о нем, по-прежнему делит с ним этот жалкий серый хлеб, который им выдают по карточкам, делит с ним также и те бесконечные ночи, которые они проводят бок о бок, притворяясь оба, будто спят; и все это уже по привычке. Потому что им предуказано так вот идти вместе до гробовой доски.
Но теперь само это существование тоже приобрело привкус скверных продуктов. Его даже не оживляла больше привычная смена времен года, которая давала уверенность, что холода уступят место теплу. Пришло лето, но ничего хорошего оно не принесло. Люди так долго и тщетно надеялись, что даже сама надежда потускнела.
— Вы слишком мрачно смотрите на вещи, — говорил Робен. — Союзники продвигаются. Еще несколько недель — и мы будем свободны.
Отец только качал головой.
— В семнадцатом, — возражал он, — нам пели ту же песню. Я немцев знаю: они так просто не отступят.
Больше всего он боялся, что война придвинется к ним и линия фронта пройдет где-нибудь рядом, у границ их департамента. Ну а тогда всему конец. Дом разрушат, сад разроют, и придется бежать в неведомые, негостеприимные края, побросав все. Судьба уберегла их от этого в сороковом году. Долгое время отец цеплялся за мысль, что война пощадит край, где он живет, но теперь он, сам не понимая отчего, испытывал страх. Ему уже чудилось, что он разорен. Он уже представлял себе горький конец целой жизни, отданной труду, — все будет разрушено и разграблено.
Он продолжал трудиться по привычке, но чувствовал, что силы его иссякают, и часто почти с отвращением окидывал взглядом сад и огород. Дорожки поросли травой, она добралась даже до грядок, и отец горестно повторял:
— Сколько бы я ни надрывался, мне не управиться. Всех дел не переделать…
Но порой бывали у отца внезапные приливы гордости, когда кто-нибудь заходил к нему и он, гневным жестом указывая на огород, уже не такой ухоженный, как прежде, говорил:
— Я еще тут все доделаю. Сил у меня хватит, вот только времени нет. Ведь они ввели теперь комендантский час с шести вечера и до шести утра, вот дня вовсе и не остается. Особливо в мои-то годы: разве много наработаешь днем на солнцепеке, только устанешь.
Однажды в середине августа, когда отец под вечер копался у себя в огороде почти у самого забора, он услышал, как стукнула калитка. Старик выпрямился, оперся на заступ. В сад вошла девушка и остановилась в нерешительности. Казалось, она высматривала кого-то сквозь деревья. Заметив отца, девушка сделала несколько шагов по соседней дорожке и, поравнявшись с ним, спросила:
— Скажите, пожалуйста, могу я видеть мадам Дюбуа?
Отец не знал этой девушки. Она была небольшого роста, с длинными каштановыми волосами, одета в простенькое платье с короткими рукавами. Под мышкой у нее была небольшая кожаная папка для рисунков.
— А зачем она вам? — спросил отец.
— Я пришла за цветами.
С начала войны цветы спрашивали редко, и он сажал их неохотно, стараясь освободить побольше места для овощей.
— Ступайте в тот конец сада. Она, верно, возле колодца… Но только, знаете, выбор у нас теперь небольшой.
Девушка двинулась в глубь сада. Отец посмотрел ей вслед, потом снова взял в руки заступ. Он принялся за работу, но присутствие незнакомки тревожило его. Откуда она взялась? Он был уверен, что никогда прежде не видел ее здесь, а незнакомые покупатели были редкостью. Прислонив заступ к груше, он медленно пошел вдоль забора, стараясь держаться за деревьями.
Метрах в двадцати от колодца отец остановился. Сквозь ветви персиковых деревьев он увидел посетительницу, которая почти заслоняла собой фигуру матери. Старик отступил чуть влево. Мать что-то читала. Девушка стояла перед ней. Наконец мать подняла голову. На ее лицо падала тень от полотняной шляпы, и отец не мог разглядеть его выражения. И все же он понял — произошло что-то серьезное; мать засунула листок в карман передника, внезапно опустила голову и закрыла лицо руками.
Несколько мгновений отец боролся с желанием подойти к женщинам, но так и не двинулся с места. Воздух был тяжелый, неподвижный и словно звенел тысячью легких крылышек насекомых. За каменной оградой Педагогического училища урчал немецкий грузовик.
Грузовик смолк. Теперь мать говорила что-то, но отец не мог разобрать слов. Он понимал, что, если подойдет ближе, его увидят, и вернулся к груше, где оставил заступ. Что-то случилось. И без сомнения, что-то серьезное, а мать даже не позвала его! Не о Жюльене ли речь? Вполне возможно. Почему же мать решила сохранить полученное известие для себя одной? Уж не думает ли она, что он не имеет даже права интересоваться судьбою сына? Но что ж он такое сделал? Чем заслужил подобное отношение?
Старик снова взялся за заступ, однако гнев душил его, и он слишком налег на работу, что было ему уже не под силу. Очень скоро рубаха его взмокла. Капельки пота блестели на лбу и скатывались на кончик носа. Он выпрямился, и на него напал приступ кашля, так что пришлось выпустить заступ из рук. Сквозь слезы, застилавшие глаза, он увидел уходившую девушку. Она кивнула ему, но отец едва мог ответить на ее поклон.
В руках у нее было всего лишь несколько пионов.
34
Отец все еще не отдышался, когда мать подошла к нему.
— Ты кашляешь и весь взмок, — сказала она. — Тебе надо малость передохнуть.
Ему хотелось пить. А главное, хотелось узнать, что это была за девушка. И все же он ответил:
— Нет. Я решил сегодня закончить грядку.
— И все-таки зайдем на минутку в дом… Есть весточка от Жюльена… А заодно переменишь фуфайку.
Отец двинулся вслед за нею. В горле у него пересохло, и ему пришлось снова вытереть глаза. Мать говорила спокойно, но он заметил, что подбородок у нее дрожит, глаза покраснели, а лицо вытянулось.
Неужели что-то стряслось с сыном? Мать, казалось ему, идет слишком медленно, и вместе с тем он боялся узнать, что же произошло.
В кухне с закрытыми ставнями и опущенной шторой было почти прохладно. Вокруг висячей лампы роились мухи.
Пока мать ходила за сухой фуфайкой, отец выпил стакан воды. Переодевшись, он устроился на своем обычном месте, мать присела к столу и достала из кармана письмо Жюльена. Положила перед собой скомканный листок и медленно разгладила ладонью.
Некоторое время она не решалась ни заговорить, ни начать чтение, так что в конце концов отец спросил:
— Ну так что же он пишет?
— Видишь ли…
Мать умолкла. Губы ее шевелились, казалось, она пережевывает слова, которые не в силах выговорить.
— Ну же, — проворчал отец, — читай. Это письмо как будто длиннее, чем обычно.
