Андрис Пуриньш - Не спрашивайте меня ни о чем
Она бросила на меня короткий взгляд, раскрыла шкаф и стала выбирать себе платье.
Она небрежно перебирала одежду и была при этом так красива, что кровь ударила мне в голову и глухо пульсировала там, как часы, тикающие через вату.
Я тихо-тихо подошел. Она резко повернулась ко мне, прижала к груди светло-зеленое платье и посмотрела на меня… Я даже не знаю, как она посмотрела… Что означал ее взгляд.
— Я был паинькой?.. — еле слышно пролопотал я и скорее прочел с ее губ, нежели услышал:
— Да-а… а вот теперь уже нет…
Я нежно прикоснулся к ее золотистым плечам, как к крылышкам бабочки.
— Не шевелись… Теперь я буду на тебя смотреть долго-долго…
Мы глядели друг на друга. Я в опьянении, ежесекундно выпивая по стакану вина и хмелея все сильней, она — плотно сжав губы, серьезная, все с тем же неизъяснимым выражением темных глаз.
— Ну и как тебе нравится то, что ты видишь? — прошелестели ее губы.
— Нравится… Все, что вижу в тебе, мне нравится, все…
— Говори… Скажи мне все… все, что ты думаешь…
— Я воображал, что запомнил каждую твою черточку. А оказывается, многое осталось незамеченным… И когда мне снова кажется, что теперь-то уж я знаю тебя, ты вновь меняешься…
— И от этого у тебя такой наивно-плутоватый взгляд?
— Нет, взгляд мой чист, как ключевая вода пред ликом солнца…
— И о чем же ты думаешь еще?
— О том, как трудно быть рядом с тобой и не целовать тебя…
В глазах ее мелькнула немая мольба, она хотела отойти, но как бы не могла оторваться от моих рук, хотя прикосновение их было таким легким, что и бабочка могла бы улететь.
— Пожалуйста… не надо… сегодня…
Руки мои, невесомые, всесильные, соскользнули ей на спину, и я почувствовал, что она дышит легко и часто, словно птичка, попавшая в незримые тенета…
Ты красива, как песня… Ты прохладна, как ветер… ты горяча, как солнце… Ты пьянишь, как вино из ночных фиалок… Ты день и ты ночь, заря утренняя и вечерняя… Я есть ты… А ты — я… Ты звезда моя в небе… Я люблю тебя, и как мне еще сказать об этом, если уж ты ничего не видишь сама…
— Я люблю тебя…
Губы ее дрогнули, хотели что-то произнести, но я закрыл ей рот поцелуем. Она ответила едва-едва, почти никак. Меня мучила жажда, и я пил, пил чуть не до беспамятства, алчно и с отчаянием, как измученный жаждой путник, набредший в пустыне на колодец.
Ласкал ее, целовал лицо и глаза и, когда, кроме нее, для меня уже ничего не существовало, расслышал тихий, умоляющий шепот:
— Милый… Нет, не сегодня… Сегодня не надо… Милый, сегодня не… Прошу тебя… Не сегодня… Милый, не надо, сегодня не надо… Милый, сегодня не…
Она не противилась, только глаза и губы умоляли пожалеть, и я не знал почему. Чувствовал, что она моя, вся, что могу делать с ней все, что хочу, только она просила, теперь просила беззвучно: не сегодня милый, не сегодня…
Я не мог обидеть ее.
Рука моя обмякла. Я был дурак.
И самое удивительное, я был даже рад, что так получилось. Возможно, это не то слово.
Я отвернулся.
Слышал, как она надевала платье, закрывала шкаф, причесывалась, отворачивала пробку флакончика с духами, завинтила, затем стало тихо, и теперь я не знал, что она делает.
— Я боюсь, Иво… — проговорила она. — Ты такой сильный, и ты так нежен… Ты тянешь меня в какую-то пропасть… У меня кружится голова… Я боюсь за себя…
— Беда в том, — тихо сказал я, — что я входил через окно. Так было дважды, и оба раза начиналось что-то прекрасное… А потом вдруг я снова оказывался в серых буднях. Нехорошо входить в комнату через окно. В следующий раз я войду в дверь. Потому что как можно иначе отнестись к человеку, который проникает в комнату, как вор, через окно? Он ведь может бог знает чего наделать… Лучше с таким даже не разговаривать.
— Я боюсь… Произойдет то, чему, наверно, лучше бы не происходить… Я боюсь за нас обоих…
Она взъерошила мою свалявшуюся гриву и погладила по щеке.
Я стал вылезать в окно. Чувствовал, еще немного, и на глазах у меня выступят слезы.
— Сегодня не будем думать ни о чем! — воскликнула она с каким-то отчаянием. — Сегодня наш день! Верно, Иво?
— Хм-м…
— Договорились?
— Н-да…
Ее довольно долго не было, а когда вышла, опять была веселой, улыбающейся. И я тоже стал вдруг таким же, выкатил из сарайчика спортивный велосипед, и мы поехали к моим друзьям в Пабажи.
Кто-то сказал Эдгару, будто бы на Видземском побережье сейчас угорь идет на донку. Мне не верилось, но ребятам эта идея крепко втемяшилась в головы, и выбить ее оттуда мог единственно лишь печальный опыт.
Диана сидела на раме, я мощно крутил педали и смотрел то на ее затылок, то на улицу.
У магазина остановился.
— Что ты собрался покупать?
— Надо как-то спасать голодающих. Они ведь собрались питаться пойманной рыбой…
Купил копчушек и консервов, две бутылки вина.
Ухнул на это почти до копейки все скопленное за неделю.
— Что за бутылки?
— Вино.
— Ах ты, пьянчужка мой милый, — изучив этикетки, сказала она. — Крепленое дуешь!
— Другого не было, — стал оправдываться я.
— А вообще-то, зачем оно тебе?
— Почему — мне? Другим тоже.
— Вот эта гадость?
Она презрительно усмехнулась, и мы поехали дальше. И как это ни странно, но я уже знал, что не выпью ни капли. И мои друзья тоже не выпьют.
На мостике через Петер-упите резко затормозил.
— Что случилось?
— Ничего, — сказал я. — Что особенного может случиться в наше время?
Достал одну бутылку и бросил в речку.
Она молча посмотрела на меня, и я даю голову на отсечение, что ее глаза в тот миг смеялись.
— Вот так мы и загрязняем окружающую среду, — пробормотал я и выбросил вторую бутылку.
Мы покатили дальше, и на горку, где белая церковь, я въехал неожиданно легко. То ли потому, что был зол, а может, оттого, что груз стал на две бутылки меньше.
Я толкал по песку у самой воды велосипед, Диана тащила авоську с продовольствием, палило солнце, и я чувствовал себя в дурацком положении.
Насколько хватало взгляда как в одну, так и в другую сторону, редкие на пустынном берегу люди, похоже, не занимались больше ничем, как только загорали и купались.
Внезапно из сосенок на дюнах раздался крик:
— Иво-о!
Там стоял Эдгар и размахивал руками.
— Как клюет, старики? — крикнул я. — Рыбы столько, что пришлось всю отпустить? Что-то я ее тут не вижу!
— Клюет обалденно! — прокричал в ответ Эдгар. — Кило копченого окуня! Треска в масле и в томате! Две бутылки вина! И в придачу зубастый малый, чтоб схарчить его без соли в голодуху!
— Угорь берет лучше всего под вечер, — пояснил Яко. — Когда водичка тихая, теплая.
Они удобно расположились в тени сосенок. Поставили палатку. Подготовили площадку для костра. Натащили хвороста. На солнце блестел котелок, надетый на колышек. Была даже натянута веревка, на которой покачивались излишки одежды.
— Вы тут не одни?
— С нами… девушки… Сейчас подойдут.
Они стали вдруг неожиданно галантны. Не «девчонки», а «девушки». Наверняка сказалось облагораживающее влияние Дианы.
Меня прямо-таки поражало, насколько свободно, непринужденно она себя чувствовала. С самого первого момента, как только познакомил ее с Эдгаром и Яко, она мгновенно преобразилась. Она как бы превратилась в школьницу.
Все весело несли разную чушь и дурачились, а я незаметно отошел в сторонку. Они остались втроем. Это же надо! Готов голову дать на отсечение, что ни один посторонний человек не обнаружил бы ни малейшей разницы между нею и нами. И точно так же готов дать голову на отсечение, что ее не обнаружили бы и Яко с Эдгаром.
Диана была моя девушка. Такая же, как я. Такая же, как они. Такая же, как мы.
Послышались голоса, смех.
К лагерю приближались две девушки. Одну из них я знал. Это была Гайда из параллельного класса. Стройная синеокая блондинка, на которую я тоже однажды положил глаз. Мы даже сходили в театр на постановку про Лильома. И сразу же после спектакля умудрились поссориться, поскольку она знала, что она красивая девушка, и потому, очевидно, считала, что все должны думать, как она. Гайде понравился Лильом, и она ему жутко сочувствовала, я же сказал, что терпеть не могу таких людей, которые заставляют других страдать, а потом сами же мучаются. Пусть их сколько угодно мучаются, сказал я, мне наплевать на это. И потому мне больше понравился друг Лильома, тот, с ножом за пазухой. По крайней мере, он хоть других не изводит и сам не переживает. Он какой есть, такой и есть, и уж если пырять ножом, так пыряет, но не отравляет постепенно жизнь другим и самому себе. А она нет: сердце у Лильома доброе. Он хочет быть добрым и в жизни тоже, но не может. Да плевать на его доброе сердце, сказал я. Если он веде г себя как дрянь, то неважно, что он хочет. Возможно, отчасти я так сказал из-за того, что мне понравилась его жена, то есть актриса, игравшая его жену, которой он без конца наносил всяческие обиды.
