Иштван Эркень - Путь к гротеску
Но вот ведь неисповедимы пути господни. Знаете, кто я сейчас? Песок в песочных часах, должно быть, для того, чтобы угодить и маминому, и своему собственному желанию: ведь песок, он как бы вечность, а песочные часы — исконный символ течения времени. Они изображались еще в египетском письме, где иероглиф «весы» означал: «заходит солнце», «господи, время-то как летит», «птицы слетаются к своим гнездовьям» и «отчего у меня кружится голова, любезнейший господин доктор?»
Тепленькое местечко вроде этого заполучить не так-то легко, но дядюшка Книза, в похвалу ему будь сказано, хотя и не одобрял столь соглашательские жизненные принципы, все же поспособствовал, чтобы меня определили песком на случайную работу. (Под случайной работой подразумевается, что мною пользуются лишь при варке яиц, так что и тут я в какой-то мере выполнил мамино пожелание.) Долгое время все шло тихо-спокойно, и я уж было начал поговаривать, что, слава богу, мне удалось неплохо устроить свою жизнь, когда нежданно свалилась беда: я ни с того ни с сего стал сбиваться в комочки, а для песка это такая же катастрофа, как для балетного танцовщика, у которого начинает расти животик. (Но у нас это не связано с возрастом, песок ведь не стареет.)
И теперь все чаще случается, что ноги у меня проскальзывают, а бока застревают в узком стеклянном проходе. Разумеется, я пробовал просачиваться наоборот — головою вниз, но результат тот же: долгими минутами, а иногда и часами приходится протискиваться, размахивая руками и ногами, а тем временем яйца перестают вариться, песочные часы останавливаются, ведь вся эта прорва песка у меня над головой пребывает в бездействии. И хотя песчинки молчат — не пикнут и вроде бы не подгоняют меня, но самим своим существованием оказывают на меня моральное давление, которое приводит к нервному расстройству. И тут не скажешь, будто ты не виноват, потому что виноват, да еще как! Ведь с самого начала была во мне эта склонность сбиваться в комки; иными словами, я по сути своей задира и буян, невыносимый тип и абсолютно не пригодный для того, чтобы быть песком.
В таких случаях какие только мысли не лезут в голову! Увидел бы кто меня сейчас и ни за что бы не поверил, что прежде мне было впору идти хоть безвоздушным пространством в лампочку накаливания. И только представьте себе, была когда-то одна девушка по имени Панни, хорошенькая, но глуповатая, она на батистово-шелковой фабрике работала. «Знаешь что, — сказала она однажды, — пойдем-ка со мной, сделаю я из тебя дамские трусики…» Тогда, помнится, я разобиделся на нее, а сейчас это предложение кажется мне райским блаженством; хотя и быть трусиками тоже не бог весть какая разнообразная жизнь, но все же есть тут некоторая пикантность.
И вот я опять застрял в узкой горловине. Находясь в стесненном положении, довожу до сведения всех, кто возлагал на меня какие-либо надежды, что, хотя от близких своих я получил сплошь неудачные советы, в конечном счете лишь я один повинен в том, что избрал себе это невзрачное, но надежное жизненное поприще. А осмелься я рискнуть, то в случае удачи и притом без всякой протекции — поскольку я лично был знаком с инженером, который проектировал крупнейший в мире океанский пароход, — я мог бы добиться гораздо большего. Ведь если бы вместо «Куин Мэри» водоизмещением в семьдесят тысяч тонн тот инженер вовремя вспомнил обо мне, то сейчас мне не пришлось бы подбирать живот, чтобы протиснуться в это треклятое сужение; подскакивая на высоченных волнах, смело противостоя ветрам и бурям, я горделиво бороздил бы моря и океаны!
Простите, мне удалось протиснуться. Стекаю вниз.
Я покупаю собственную книгу
Когда выходит какая-либо книга, автору причитается тридцать экземпляров — все равно что ничего. Издательство присылает авторские экземпляры на дом, и писатель садится писать посвящения. Жене, родителям, дорогому брату Эде, дорогой тете Этушке, кое-кому из дальних, но зато обидчивых родственников, собратьям по перу, зубному врачу, своей нынешней пассии и одному, двум, а то и трем предметам былых увлечений. Хотя это и не относится к делу, но следует упомянуть, в каких сложных отношениях по части дарственного этикета находятся между собой писатели. Существуют особые правила церемониала: кому можно отправить экземпляр по почте, а кому следует вручить собственноручно, кому книга дарится «с любовью», «с искренней дружбой», просто «в знак дружбы» или всего лишь с указанием имени дарителя.» Запросто сядешь в лужу, вздумай попытаться разъяснить эти тонкости; единственное, на что у меня хватает ума, так это не пренебрегать ими. Достаточно сказать, что к тому времени, как покончишь с тридцатитомной книжной башней, не только тебе самому ни одного экземпляра не достанется, но и охватывает страх, как бы не обойти кого из добрых людей. И в самом деле, в окошко памяти один за другим бросают камешки обделенные тобою друзья-приятели, кому ты забыл презентовать книгу с дарственной надписью. Вот и в прошлый раз так получилось, что за мной остался невыплаченный долг, и я, проходя по Большому кольцу, заглянул в книжную лавку с намерением купить шесть экземпляров своей книги.
В таких случаях можно сказать: «Добрый день, я — такой-то и такой-то, прошу такую-то и такую-то свою книгу». А можно сказать следующее: «Прошу такую-то и такую-то книгу такого-то и такого-то автора…» По всей вероятности, форма, которую избирает писатель, проливает свет на его собственный характер; я же — какой бы свет это ни проливало на меня — избрал второй вариант. Ситуация и без того щекотливая, но так хоть по крайней мере у меня на лбу не написано, что в щекотливой ситуации нахожусь именно я.
Продавщица — женщина лет сорока с жирноватой кожей лица и взлохмаченными черными волосами. Сразу же, с первого жеста, она подчеркивает, что любит книги: сняв с полки требуемую книгу, рукавом халата вытирает обложку.
— Прекрасная книга, — говорит она и протягивает мне томик.
— Правда? — спрашиваю я. — Вы читали?
— Читала, — отвечает она.
— И книга действительно настолько хороша? — спрашиваю я, поскольку такое утверждение приятнее услышать дважды, нежели один раз.
— Хорошая! — решительно заявляет продавщица.
Я верчу книгу в руках, задумчиво перелистываю.
— Тогда дайте мне еще пять штук, — говорю я.
— Пять штук? — переспрашивает она и смотрит на меня.
— Пять, — повторяю я, несколько смущенный.
— Словом, всего шесть штук? — обеспокоенно уточняет она.
— Если найдется, — говорю я.
— Найдется, — бормочет она и завороженно смотрит на меня из-под очков.
Продавщица медленно протягивает руку назад, к полке, где еще два таких же томика подпирают плечом соседние, не мои книги. Обтирает обложку рукавом халата, кладет книги передо мной. И выжидательно смотрит: должно быть, надеется, что я удовольствуюсь тремя экземплярами.
Я же, однако, никак не могу удовольствоваться таким количеством, поскольку мне требуется шесть. Поочередно беря книги, я читаю титульный лист и, убедившись, что на каждом из них текст одинаковый слово в слово, складываю их стопкой. И жду.
— Значит, вы желаете еще три экземпляра?
— Да, пожалуйста.
— Для какой-нибудь школы? — пытается она прощупать мои намерения.
— Нет, — говорю я. — Просто так, для себя.
— Понятно, — говорит она нервно и неуверенно.
Поведение женщины меняется прямо на глазах. Она придвигает стремянку, взбирается на самый верх и спускается обратно с охапкой книг. Ни у одной из них она не вытирает обложку. Выписывая чек, несколько раз бросает на меня из-под очков испытующий взгляд. Даже нос мой ей не нравится. Очевидно, по ее мнению, я замыслил нечто дурное, но вот что у меня на уме, она не знает: ведь книга — особый вид собственности, и обладать ею можно в единственном числе. Она не пригодна ни к какому накопительству, спекулировать ею нельзя. Одна книга — все равно что сто. Ее можно прочесть бесчисленное количество раз и дать прочесть другим; с книгой много чего можно делать, вот только два или несколько экземпляров ее приобретать нельзя. Какую же хитрость я замышляю?
— Должно быть, вы — библиотечный работник? — спрашивает продавщица с надеждой.
— Нет, что вы! — говорю я и краснею.
Я беру чек, а когда возвращаюсь от окошечка кассы, мне вспоминается доктор У., которого прошлой ночью пришлось вызвать к нашему ребенку, а деньги за визит он взять отказался. К сожалению, без седьмого экземпляра не обойтись.
Я не решаюсь посмотреть продавщице в глаза и лишь искоса бросаю на нее взгляд. Вижу ее взволнованное лицо, сбившиеся на лоб волосы и очки на носу, сползшие набок, как смертельно раненный гусар в седле.
— Не угодно ли еще что-нибудь? — дрожащим голосом спрашивает она.
