Андрей Матвеев - Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим
Ждать пришлось недолго. Скоро вновь явился Гривуальдус, за ним шло несколько слуг с серебряной посудой в руках, с чашами и чашками, курсами, подносами, уставленными снедью, замыкал же процессию виночерпий, бережно прижимавший к груди большой, червленого серебра кувшин.
— Приступим, — сказал Абеляр, смачно вгрызаясь в ароматного каплуна.
— Приступим, — в тон ему ответил Каблуков и принялся терзать аппетитную кабанью ногу, лежащую на отдельном блюде.
— За моего господина, — сказал Гривуальдус, поднимая наполненный до краев кубок.
— С удовольствием, — стремясь побыстрее проглотить застрявший в горле кусок сочного мяса, пробормотал Д. К., последовав примеру Абеляра и Гривуальдуса.
Так и продолжалась их трапеза, в основном молча, лишь изредка молчание прерывалось зычным призывом Гривуальдуса выпить здоровье хозяина дома, доблестного князя Фридриха Штаудоферийского, а потом снова лишь чавканье да хруст, да стук ножей, да треск факелов и поленьев в камине.
— Все, — сказал Абеляр, отодвигая от себя очередное блюдо, — больше не лезет.
— Да, — сказал ободренный сытной и вкусной пищей Каблуков, — я тоже под завязку.
— Тогда еще раз предлагаю выпить здоровье моего господина, — сурово сказал заметно опьяневший Гривуальдус, потрясая здоровенным серебряным кубком.
— Присоединяемся! — ответил Абеляр, осушил кубок и подмигнул Каблукову.
— А теперь пора и отдохнуть, — заметил тот, лениво потягиваясь и желая одного: поскорее бы расстегнуть камзол да завалиться под теплое одеяло, продрог в дороге, да и в замке, несмотря на все эти факела и камины, было промозгло.
— Вас проводят, — сказал Гривуальдус и трижды хлопнул в ладоши. Дверь открылась, и в нее вошла невысокая девушка, одетая в такой же черный бархатный плащ, что и у князя Фридриха. — Марта, проводи господ и услужи им, — приказал Гривуальдус. Марта кивнула и показала Абеляру и Каблукову рукой на дверь. Те встали и послушно пошли следом. Вначале они вновь миновали уже знакомый коридор, потом спустились по столь же знакомой лестнице, потом опять был коридор с уже виденными гобеленами, потом они свернули в какую–то незаметную дверцу, снова пришлось подниматься по уже совсем узенькой лестнице, что привела их к некрашеной двери, которую Марта открыла внезапно появившимся из складок плаща ключом. — Сюда, досточтимые, — почти неслышно сказала девушка, и тут Каблуков понял, что она еще очень молода, и ему вдруг захотелось, чтобы она скинула плащ — всегда интересно, как выглядели мамзели прошлого, так отчего бы не посмотреть? — Проходи, не мешкай, — сказал Абеляр, и Каблуков ввалился в дверной проем.
Комната была не большой и не маленькой, не высокой и не низкой, не темной и не светлой, в общем, нормальной комнатой средневекового замка, с затянутыми коврами стенами, со шкурами (волчьими, медвежьими, неизвестно еще какими), брошенными на пол, с большой кроватью под балдахином и с маленьким окном, даже не окном, а так — непонятной дырочкой, почти не пропускающей света.
— Эх, — задумчиво заметил Каблуков, — сейчас бы еще ноги помыть, а потом и на боковую.
— Ты слышала, Марта? — сурово обратился к девушке Абеляр.
Та улыбнулась и выскользнула из комнаты, а когда вскользнула снова, то за ней шел слуга в домотканой хламиде, несший в руках большой серебряный таз, окутанный паром.
— Позвольте, господин? — спросила Марта и пригласила Каблукова сесть на небольшой резной табурет. Каблуков сел. Марта опустилась на колени и стянула с него сапоги, потом предложила Каблукову снять камзол. Джон Иванович вначале постеснялся, но затем подумал, отчего бы и нет, ему от этого хуже станет, что ли? Хуже ему не стало, он опустил ноги в таз с горячей водой, а Марта вновь встала на колени и начала намыливать ему ступни, нежно и ласково прикасаясь к шероховатой и мозолистой каблуковской коже тонкими белыми пальчиками.
— Марта, — почти вскричал воодушевленный Каблуков, — может, ты снимешь плащ?
Та посмотрела на него, стеснительно улыбнулась, встала с колен, неторопливым движением сняла с себя плащ и осталась лишь в длинной, обтягивающей тело рубашке телесного цвета, под рубашкой, как это понял Каблуков, ничего больше не было — слишком хорошо заметны и всхолмья грудей с пипочками сосков, и впадина лона, так что теперь он прекрасно знал, как выглядели девушки далекого прошлого, ничуть не хуже, чем та же Лизавета, хотя если бы Марта сняла рубашку… Но удобно ли просить ее об этом? Каблуков посмотрел на Абеляра, тот ничего не отвечал, Каблуков внезапно ощутил сладкое томление в паху, но оно так же быстро исчезло. «Неужели, — подумал ДК, — неужели все пройдет само собой?»
— Попробуй, — раздался в самом центре его черепной коробки голос Абеляра, — хотя я не убежден, что это легко, но попробуй! — А как? — спросил Каблуков. — Ну, — Абеляр на мгновение задумался, а потом продолжил: — Предложи Марте согреть тебе постель, а я выйду, если ты стесняешься при мне.
— Конечно, стесняюсь, — сказал Каблуков и почувствовал, что покраснел.
— Ладно, — сказал во весь голос Абеляр, — что–то не спится, пойду, пройдусь, вернусь через часик, — завернулся в плащ и вышел из комнаты.
— Ну что, досточтимый, сказала Марта, насухо вытерев Каблукову ноги, — теперь хорошо?
— Хорошо, — ответил довольный и воодушевленный Джон Иванович.
— Что–нибудь еще прикажете?
— Не знаю, — внезапно для себя самого сказал Каблуков, — дай подумать.
Он начал думать, но предложение Абеляра так крепко засело у него в голове, что ничего больше в нее не шло.
— Вы будете ложиться, господин? — опять утвердительно спросила Марта. — Согреть вам постель?
— Будь душкой, — каким–то неестественно игривым тоном буркнул Д. К. и подошел к окну, точнее, к той самой дырочке, что соответствовала этому громкому названию.
Марта крикнула слугу и велела унести ставший ненужным таз, а потом, откинув большое, непонятного происхождения одеяло, посмотрела на Каблукова и так же вежливо поинтересовалась, хочет ли досточтимый, чтобы она сняла рубашку.
— Хочу, — проворковал Каблуков. Марта сняла рубашку и Каблуков убедился, что Лизаветино сложение было далеко не идеальным. Марта была рыжеволоса, стройна, бела, груди были полными, соски маленькими и розовыми, живот плоским, ноги не очень длинными, но стройными и в меру крепкими, между ногами торчал очаровательный рыжий куст. «Да, — подумал Каблуков, — лобки они здесь не бреют, но ведь и небритые лобки мне тоже нравятся!»
— Что, ложиться, господин? — спросила Марта. — Ложись! — очень громко, как бы отдавая армейскую команду, приказал Каблуков и быстренько последовал ее примеру, успев стянуть с себя (пока шел от того, что здесь называлось окном, до постели) всю одежду.
Он нырнул под одеяло, прижался к горячему и гладкому боку Марты, обнял ее, начал ласкать ее груди, он чувствовал, как крепнут, увеличиваются под прикосновениями его рта ее соски, он провел рукой по Мартиному лону, уже влажному, уже такому горячему, он нащупал столь любимый им женский бугорок, но в то же время понял, что плоть его мертва и холодна, ни одна электрическая искра не пронзила каблуковский прибор. И тогда он заплакал, он лежал рядом с Мартой, этой спокойной средневековой девушкой, и плакал навзрыд, орошая своими слезами ее грудь, а Марта растерянно лежала на спине, не понимая, что происходит, гладя Каблукова по затылку своей горячей и нежной ладонью, а потом, наконец, не выдержала и спросила:
— Ты меня не хочешь, господин?
— Да не могу я! — взревел Каблуков, и слезы полились из его глаз еще пуще прежнего.
Марта улыбнулась и крепко обхватила правой ладошкой его прибор. Ладошка была еще более нежная и горячая, чем та, что гладила Каблукова по затылку. Потом Марта сжала ее и начала двигать вверх–вниз, но прибор оставался безмолвным и бессильным, хотя какая–то искрочка все же пробежала где–то в самом низу каблуковской мошонки. «Чуда, — думал Каблуков про себя, обращаясь мысленно к Всевышнему, — я жажду чуда, сделай так, чтобы он окреп, сделай так, чтобы я смог полюбить эту прелестную девушку, чтобы я смог покрыть ее, взять прямо на этой кровати, пронзить ее раскаленное лоно своим жезлом. Что же ты молчишь, что же ты не отвечаешь мне, Господи?» Но Господь действительно не отвечал, а Марта все так же старательно пыталась привести Каблукова в норму. Когда усилия руки не помогли, она нырнула под одеяло и вобрала каблуковский прибор в свой теплый, такой мягкий и нежный рот, как раньше боялся Каблуков этих трепетных ласк, вспоминая печальную историю своих папеньки и маменьки, как потом, усилиями и стараниями Лизаветы, он полюбил их, но сейчас и рот Марты не мог привести его мужское естество в чувство, и он снова начал рыдать, а Марта, опять выскользнув из–под одеяла, растерянно поглядела на Д. К. и молвила: — Я ничего не могу поделать, господин, он мертв.
