Маргарет Этвуд - Лакомный кусочек
— Эйнсли, ты безнравственна!
— Вовсе нет! Ему как будто понравилось. Хотя, когда мы пошли завтракать, он страшно извинялся и нервничал и все старался меня утешить. Я даже растерялась. А потом он окончательно проснулся и протрезвел и прямо не мог дождаться, как бы от меня сбежать. А мы теперь… — тут Эйнсли погладила себя по животу, — мы теперь подождем — посмотрим, стоила ли игра свеч!
— Ну что ж, — сказала Мэриан, — может, ты пока приведешь в порядок мою постель?
Перебирая теперь в памяти этот разговор, Мэриан находила что-то зловещее в том, что «нижняя дама» вышла утром на улицу. Это было так на нее не похоже. Вот если бы она спряталась за роялем или за бархатной портьерой, пока они крались к выходу, и выскочила бы в тот самый момент, когда они уже. достигли спасительного порога, — это было бы естественно.
Дункан принялся за вторую блузку. Казалось, он не замечал ничего, кроме мятой белой ткани на гладильной доске; он пристально рассматривал ее, словно это был древний, ветхий манускрипт, не поддающийся расшифровке. Раньше она считала, что он. невысок ростом, — вероятно, из-за небольшого, как у ребенка, лица, а может быть, оттого, что она видела его только сидящим. А он, оказывается, довольно высокий, только все время сутулится.
Разглядывая его, она почувствовала желание сказать ему что-нибудь, расшевелить его, вырвать из этой сосредоточенной задумчивости: ей не нравилось, что ее совершенно не замечают. Чтобы отвлечься, она взяла сумочку и пошла в ванную, намереваясь причесаться, — не потому что в этом была необходимость, а для того, чтобы, как говорила Эйнсли, «выместиться». Так белка начинает чесаться, когда видит хлебные крошки, достать которые она не в состоянии. Мэриан хотелось поговорить с Дунканом, но разговор с ним сейчас мог испортить лечебное действие глаженья.
Ванная выглядела вполне обыкновенно: мокрые полотенца на крючках, бритвенные принадлежности и лосьоны, громоздящиеся в беспорядке по полкам и карнизам. Вот только зеркало над раковиной было разбито: несколько острых осколков еще торчали из деревянной рамы. Она попробовала посмотреться в один из них, но осколок был маленький, и она ничего не увидела.
Когда она вернулась, он гладил наволочку. Вид у него был более спокойный — он уже не дергал утюг нервными, резкими движениями, а водил им плавно и размашисто.
— Очевидно, вы гадаете, что случилось с зеркалом? — спросил он, взглянув на Мэриан.
— Хм…
— Это я его разбил. На той неделе. Сковородкой.
— Вот как?
— Понимаете, я боялся, что однажды утром войду в ванную и не увижу в нем своего отражения. Вот я и схватил с плиты сковородку с омлетом и грохнул ею по зеркалу. Мои соседи расстроились, — прибавил он задумчиво, — особенно Тревор — это он приготовил омлет, а я его испортил: сковородка была полна осколков. И все-таки напрасно они переполошились; мой поступок легко объясняется как символическое проявление нарциссизма. К тому же зеркало было неважное. Но соседи все еще дергаются. Особенно Тревор — он подсознательно играет роль моей матери. И ему туго приходится. Мне-то что, я уже привык, я столько раз убегал от «матерей-любительниц», они прямо стадами гонялись за мной, чтобы спасти бог знает от чего, окружить меня теплом и уютом, кормить меня, заставить бросить курить — одним словом, понянчиться со мной; нелегко быть сиротой. Эти двое без конца пичкают меня цитатами, Тревор — из Т. С. Элиота, а Фиш — приводит примеры из Оксфордского словаря английского языка.
— Как же вы бреетесь? — спросила Мэриан. Ей трудно было представить себе жизнь без зеркала в ванной. Но она тут же засомневалась: а бреется ли он вообще? Она как-то не приглядывалась, растет ли у него борода.
— Что?
— Я имею в виду — без зеркала.
— О, я пользуюсь своим личным зеркалом, — сказал он и улыбнулся. — Ему я доверяю, оно мне сюрпризов не поднесет. Я только общие зеркала недолюбливаю. — Сказав так, он, по-видимому, утратил интерес к теме зеркал и с минуту гладил молча. — Какая безвкусица! — сказал он наконец: он гладил одно из полотенец. — Ненавижу вышитые цветы.
— Я тоже. Мы никогда ими не пользуемся.
Он сложил полотенце, потом мрачно поглядел на нее.
— Вы как будто поверили всему этому?
— Чему именно? — осторожно спросила она.
— Да вот про разбитое зеркало и про мое отражение и все прочее? На самом деле я разбил его просто потому, что мне хотелось что-нибудь разбить. К сожалению, люди всегда верят мне, и от этого хочется врать — невозможно удержаться от искушения. Весь мой остроумный анализ мотивов Тревора тоже, может быть, вовсе не соответствует истине? Может быть, мне просто нравится думать, что он хочет играть роль моей матери. Да я и не сирота вовсе, у меня есть родители, где-то там, в краю далеком… Вы мне верите?
— А надо? — она не могла решить, говорит он серьезно или шутит. По выражению его лица ничего нельзя было определить. Возможно, он завлекал ее в очередной словесный лабиринт, и стоит ей ошибиться, свернуть не туда, и она уже никогда из него не выберется.
— Как желаете. Но истина в том, разумеется, — для убедительности он помахал утюгом, следя за своей рукой, — что я оборотень, я влез в колыбель и выкинул вон настоящего ребенка, а родители так ни о чем и не догадались, хотя, должен признать, они кое-что все-таки подозревали. — Он закрыл глаза и чуть заметно улыбнулся. — Они мне говорили, что у меня слишком большие уши; еще бы — я ведь не человеческое существо, я выходец из подземного мира.
Он открыл глаза и вновь стал гладить, но видно было, что думает он о другом; и вот он случайно коснулся утюгом левой руки и вскрикнул от боли.
— Черт побери! — сказал он и, поставив утюг, сунул палец в рот.
Первым побуждением Мэриан было броситься к нему, посмотреть, сильно ли он обжегся, смазать ему палец маслом или присыпать содой. Но она сдержалась — не двинулась с места и не произнесла ни слова.
Теперь он смотрел на нее в упор, выжидающе и вместе с тем зло.
— Вы что же, не собираетесь меня утешать?
— По-моему, в этом нет необходимости, — ответила она.
— Правильно. Но я люблю, когда меня утешают, — сказал он печально, — и палец у меня болит. — Он снова схватил утюг.
Кончив гладить последнее полотенце, он выдернул вилку из штепселя и сказал:
— Славно я поработал, спасибо за белье, хотя его и было маловато — я не удовлетворен. Нужно придумать что-то еще, чтобы окончательно разрядиться. Я вовсе не помешан на глаженье, я пока не свихнулся, и это просто привычка, с которой можно не бороться. Но иногда меня прихватывает довольно крепко.
Он подошел, осторожно присел на кровать рядом с ней и закурил.
— Это началось позавчера. Я уронил реферат в лужу на кухне. Надо было высушить его и прогладить. Он был отпечатан набело, перепечатывать его заново было невозможно: я не продрался бы сквозь все это словоблудие, захотелось бы опять все переписывать. Я его отлично выгладил, не осталось ни пятен, ни разводов, но сразу видно, что по нему прошлись утюгом: одна страница подгорела. Конечно, не принять его у меня не могли, профессор не мог сказать: ваша работа не отвечает нашим требованиям. Это звучало бы довольно глупо. Я сдал реферат и, чтобы покончить со всем этим кошмаром, стал гладить все, что попадалось под руку. Потом пошел в прачечную, выстирал грязное белье — потому я и сидел вчера в кино на этом поганом фильме, ждал, пока белье будет готово. Надоело смотреть, как оно крутится в машинах. Это плохой признак: раз уж мне стала надоедать даже прачечная, что, черт побери, я буду делать? Сегодня я разделался с тем, что принес из прачечной, больше гладить было нечего.
— Тогда вы позвонили мне, — сказала Мэриан. Ее слегка задевало, что он говорит о себе и обращается к самому себе, словно позабыв, что она сидит рядом.
— А? Позвонил вам? Да, да. Вернее, я позвонил к вам в институт. Я помнил, как он называется. Наверно, трубку взяла телефонистка, я описал ей, как вы выглядите, сказал, что вы не похожи на обычных агентов, опрашивающих потребителей. Она догадалась, кого я имею в виду. Я ведь не знал, как вас зовут.
Неужели она ни разу не назвала себя? Мэриан была уверена, что ему давно известно ее имя.
Перемена темы разговора, казалось, завела его в тупик. Уставившись в пол, он посасывал окурок. Видя, что молчание затянулось, Мэриан сказала:
— Почему вам так нравится гладить? Я понимаю, это снимает напряжение. Но почему именно глаженье, а не игра в кегли, например?
Он подтянул свои худые ноги и обхватил руками колени.
— Гладить — приятно и просто, — сказал он. — Я совсем увязаю в словах, когда пишу эти занудные рефераты, сейчас, между прочим, мне надо сочинить нечто на тему «Садо-мазохистские мотивы у Троллопа». А глаженье… ведь я своими руками распрямляю вещи, делаю их ровными, гладкими. Разумеется, это не оттого, что я такой уж чистюля; но в плоской, ровной поверхности что-то есть!
