Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды
Он обладал писательским даром, который помогал затягиваться полученным от напряжения ранам. Папа растворялся в этом напряжении, беспрестанном зуде, терял из виду теневую сторону, о которой не хотел знать, восхищался достоинством, обретал в нем оправдание и, самое главное, смысл жизни - жизни столь скверной, что ей позарез нужно было придать хоть какой-нибудь смысл.
«Поелику вышеназванное дело, давно уже приостановленное, надлежит довести наконец до завершения, Мы предоставляем вышеназванному Улиссу Москати возможность применять всякого рода пытки, которые он сочтет необходимыми, против вышеназванных Джакомо, Бернардо, Беатриче и Лукреции, в соответствии с нуждами расследования...»
Толстая муха в панцире из закаленной стали потерлась меховыми рукавчиками о пачку ходатайств.
«...и выносить всякого рода приговоры, включая смертную казнь, позорные истязания и конфискацию имущества...»
Секретарь обмакнул в чернила новое перо, преподнес его святейшеству и расплавил сургуч, который спугнул своим резким запахом муху.
«Placet motu proprio Hippolitus A...» - пропустив свое папское имя, Климент VIII подписался лишь мирским и инициалом фамилии. Секретарь аккуратно собрал листы, посыпал их золотым песком, и над «сыном Нашим возлюбленным Франческо Ченчи», над «злодейками, совершившими вышеназванное», над «светом правосудия, сияние коего, вопреки их уловкам, мы желаем узреть в этом Деле» раскинулись светлые песчаные пляжи.
Документ был тотчас передан губернатору Рима, который не-Медля доставил его Улиссу Москати. Слух об этом разнесся молниеносно.
Еще совсем недавно она была без ума от нарядов, а теперь лишь просила, чтобы принесли немного белья. Все лето она проносила старую атласную робу поверх зеленой крестьянской юбки, выглядывавшей, как обычно, на три пальца. Беатриче заплела волосы в шиньон и накрылась вуалью, под которой чесалась палочкой из слоновой кости. Боялась ослепнуть от темноты, страдала от зубной боли, а ночью - от видений и галлюцинаций. Ей являлась Юдифь, потрясавшая мечом правосудия, и Вечный город сотрясался, точь-в-точь как те прбклятые города, что обрушивались на фресках Петреллы. Молитвы давались с трудом: Небо ее оставило. Вечером 7 августа, когда Беатриче готовилась к ужину, ее вызвал Москати, и, затаив дух, она явилась к нему, не зная, чего ждать. Когда зачитали апостолическое послание, кровь застыла у нее в жилах. Больше не оставалось надежды на спасение. Поддерживаемая охранниками, она добралась до карцера, стараясь идти прямо, доползла до тюфяка и провалилась в черный, тягостный сон.
Беатриче очнулась от зубной боли и, раздавленная невыносимым горем, начала мысленно рисовать предстоящие испытания. Тяжелее всего был страх - самая жестокая пытка, беспрерывный укол, пронзавший навылет. Страх стал ее костным мозгом и жизненным соком, он сквозил в каждом вздохе, она сама целиком обратилась в страх и потонула в собственной глотке. Страх - квинтэссенция ада.
Москати зачитал апостольское послание и Джакомо.
— Ваша милость желает меня обмануть. Обвинение в отцеубийстве отведено, к тому же я ничего не замышлял и не совершал против своего отца.
— Дай-то Бог... Заодно и проверим.
Хотя уже наступила ночь, Джакомо отвели в камеру пыток: он не верил своим глазам. При виде кандалов, сапог, столов, кляпов, огня, цепей и кошмарной вельи[79] Джакомо лишился чувств. Палачи его раздели, а затем обрили с головы до пят, дабы разрушить любые чары.
Откинувшись в усеянном страшными пятнами оранжевом плюшевом кресле, Улисс Москати читал материалы дела и ожидал конца приготовлений, пока секретарь раскладывал на столике остро отточенные перья. Обоих озарял большой железный канделябр, испускавший неяркий желтый свет, подкрашенный рыжими отблесками очага. Грозное и гнусное место с лоханями из ноздреватого дерева, отталкивающими лужами и лакеями в защищенных кожаными фартуками плащах. Лакеев было много, большинство из них суетились, хотя некоторые бездельничали или рассеянно осматривали орудия. Там царил трупный смрад, словно весь пот, слезы и кровь мучеников сгустились, а затем разложились вместе с растопленным жиром и поджаренной плотью - такова была мерзостная арена убойного папского правосудия.
На дыбе Джакомо Ченчи сдался после первых же пыток. Он сумел спасти свою шкуру, переложив вину на Бернардо и прежде всего на Беатриче.
— Беатриче не смогла вынести навязанной отцом жизни в Петрелле. Она-то и повинна в его смерти, которая привела нашу семью к погибели. Моя мачеха, братья и Олимпио часто говорили, что Беатриче не успокоится до тех пор, пока этого не совершит...
Опустившись на стул, обезумевший Джакомо рассказал, как Олимпио навестил его в Риме, в присутствии Бернардо и Паоло, и как сам он ответил лишь: «Делайте, что хотите». Джакомо не упомянул ни о пузырьке с опием, ни о красноватом корне, но, в отчаянии пожертвовав добрым именем, раскрыл тайны сестры, с горячностью утопающего поведал о подмеченных вольностях между Беатриче и мажордомом и сообщил, как та призналась в приготовлениях к убийству. Джакомо также доложил, как во время визита Олимпио оба младших брата воскликнули, что Беатриче все сделала правильно. Поехав за сестрой в Петреллу, он ничего еще толком не знал и не поверил донесениям.
Как и все истязуемые, в паузах между криками он был многословен: преувеличивал, приукрашивал, нагромождал подробности, постоянно твердил о виновности Беатриче, Бернардо и Олимпио, царство ему небесное. Однако на очной ставке с младшим братом Джакомо сглупил, заупрямился. Неужели он все еще верил в силу штрафов и прочих соглашений?
— Я требую, чтобы мне зачитали мои показания. Я знаю об их правдивости и смогу на них опереться.
Во время этой читки у Бернардо сердце замирало в груди.
— Выслушав показания синьора Джакомо, я заявляю, что они лживы.
— Как они могут быть лживыми, если, возлагая вину на других, я взял не менее тяжкую на себя?
Бернардо по-прежнему отпирался, но вскоре дыба заставила его присоединиться к братниной версии.
— В остальном же я подписываюсь под словами своего брата, синьора Джакомо...
Дело в шляпе: он - сообщник. Очная ставка между Джакомо и Лукрецией проходила по той же схеме.
— Если братья с сестрой убили отца, зачем меня-то сюда приплетать?.. Ведь я уже сказала все, что знаю!
Прокурор дремал (все эти процессы были более или менее одинаковыми, их исход, как правило, предсказуемым), а его заместитель почувствовал первые симптомы надвигавшегося приступа малярии.
— Возможно, - сказал Улисс Москати, - но суд желает получить и другие признания, в дополнение к тем, что ему уже известны.
И суд хорошо понимал, как этого добиться. Несчастная Лукреция испытала на себе вес собственного тела, проклятие своей полноты, как, впрочем, и всякой плоти, пока секретарь педантично записывал ее божбу и мольбы.
— Утютю! - дергая за веревку, негромко зубоскалил палач, стараясь, чтобы не услышали судьи.
После того как ее отвязали, она рухнула безжизненной грудой на грязный пол: дряблая плоть обнажившегося бюста посреди хаоса черных юбок. Лукрецию затащили на стул, и она излила душу, мысленно вернувшись к тому дню, когда дон Франческо выпорол Беатриче хлыстом и сломал ей палец: «Синьор падре еще пожалеет о том, что меня избил...».
Допрошенная затем Беатриче продолжала упорно отпираться, тогда Москати пригрозил ей очной ставкой с Джакомо.
— Если ваша милость устроит мне очную ставку с синьором Джакомо, я отвечу на все вопросы. Но я надеюсь, что суд избавит меня от подобной встречи, которая мне кажется не вполне уместной.
— Напротив, она вполне уместна, - возразил Москати, уставившись на ее скрюченный средний палец.
В тот же день Беатриче свели с Джакомо в камере пыток. С первого же взгляда на брата, возможно, еще теплившаяся слабая надежда тотчас угасла. Дрогнула не только истерзанная плоть, но и сокровенная сущность - душа. Беатриче впервые увидела старшего брата бледным и сломленным, с такой же гаденькой искрой во взгляде, как у дона Франческо. Она вдруг открыла его для себя заново, и он тоже, казалось, посмотрел на нее другими глазами. Они стояли лицом к лицу, словно чужаки - грязные, вшивые, позеленевшие от смрадного тюремного воздуха. К тому же она впервые увидела его голый торс и смутилась.
Зачитали показания Джакомо Ченчи.
— Показания моего брата лживы: я никогда не посылала к нему Олимпио Кальветти и ничего не знаю об их встрече. Я также никогда не поручала Олимпио убить моего отца и полагаю, что мой брат попросту лишился рассудка.
— Пусть поднимут синьора Джакомо Ченчи на дыбу.
Это должно было произойти при ней, и он вперил свой взор, где на краткий миг застыла вечность, в темно-винные очи сестры. Она тоже посмотрела на него, прочитала в его глазах вызов, возможно, застарелую ненависть, и, видя всю бесполезность его обвинений, вспомнила детские жестокости, распятую на доске кошку - всю пролитую Ченчи кровь.
