Джон Апдайк - Бразилия
Одни
Когда к Изабель вернулось сознание, коричневая поверхность реки уже искрилась в утреннем свете, а Тристан сидел, уставившись в пламя разожженного им костра. Она сходила в кусты справить нужду и по сломанным веткам и бороздкам на песке поняла, куда он оттащил тело Купехаки. Муравьи и стервятники скоро превратят тело верной тупи в пыль. У Изабель пересохло во рту, у нее свело пустой желудок.
— Что нам делать? — спросила она у Тристана.
— Жить, сколько сможем, — ответил он. — Нужно переправиться через реку. Мы должны все время двигаться на запад. Возвращаться нам некуда — только горе и опасности.
— А как же Азор и Корделия?.. — У Изабель потекли слезы, когда она представила себе их маленькие послушные ручки и ножки и доверчивые, широко раскрытые глаза, похожие на чаши, ожидающие, что их наполнят. Даже когда голод и усталость обрушились на их беззащитные, хрупкие тельца, они с верой глядели на свою мать.
— У нас нет ни сил, — сказал Тристан, — ни возможности вернуть их. Даже если мы могли бы сделать это, как нам защитить их от опасностей дикой природы? Милая Изабель, может, для них лучше остаться с теми, кто знает, как здесь выжить. Если бы дикари хотели убить их, они бы сделали это сразу же.
Бессильная ярость Изабель выплеснулась наружу. Тристан казался таким самодовольным, когда бесстрастно и разумно констатировал их отчаянное положение.
— Зачем нам вообще жить? — спросила она. — Что этому миру, — она сделала широкий жест, словно обводила рукой всю землю, — умрем ли мы сейчас или чуть позже? Зачем мучиться, Тристан?
Он с опаской поглядел на нее из-под полуприкрытых век, чуть склонив голову набок, так же, как он глядел на нее в бытность свою пляжным воришкой, хотя в те годы на лице его не было морщин.
— Грех даже спрашивать об этом, — сказал он. — Наш долг прост — мы обязаны жить.
— Но там, — закричала она, на этот раз указывая на небо, — никого нет, кого волнует, исполним ли мы наш долг? Бога нет, а наши жизни — досадная случайность! Мы рождаемся в грязи и муках, а потом, движимые муками, голодом, страстью и страхом, живем без всякой цели!
Лицо его стало серьезным, и он заговорил мягче, как будто хотел смягчить ее оскорбительно громко звучащий в полной тишине голос.
— Ты разочаровываешь меня, Изабель, — начал он. — Почему же мир так замысловато устроен, если он лишен смысла? Подумай только, сколько труда требует создание мельчайшего насекомого или травинки. Ты говоришь, что любишь меня; тогда ты должна любить жизнь. Жизнь — это дар, и мы должны за него платить. Я верю в духов, — заявил он, — и в судьбу. Ты была моей судьбой, а я — твоей. Если мы умрем сейчас, то никогда не достигнем того, что нам предначертано свыше. Может, нам суждено спасти наших детей, а может, и нет. Я знаю лишь одно, Изабель: жизнь свела нас с тобой не для того, чтобы питать своими детьми ненасытную утробу этого мира, а затем, чтобы мы доказали, что нет ничего сильнее любви, давали миру пример любви. Я чувствовал это даже на автомобильном заводе, когда мне казалось, что я никогда больше не увижу тебя.
И действительно, подчинившись его приговору и перенося вместе с ним муки голода во все последующие недели блужданий по саванне, Изабель как никогда ощущала силу этой любви. Никогда прежде потребность заниматься с ним любовью не была так велика, — даже в том отеле в далеком Сан-Паулу. В их отчаянном одиночестве секс одновременно подтверждал ее право на обладание Тристаном, и, умиротворяя Тристана, секс напоминал ей о том, что она еще жива под этим небом, секс стал ее мольбой о прощении и извращенным триумфом обессиленной плоти. Поскольку еды у них было мало, секс стал заменять им пищу. Они потеряли дорогу, и плоть стала их общей целью, их единственным обиталищем. Они не умели столь же сноровисто, как это делала Купехаки, искать пропитание, поэтому несколько раз по ошибке ели ядовитые ягоды и варили ядовитые корни. Лихорадка и галлюцинации едва не погубили их; понос вычистил их внутренности до состояния полированного мрамора. Изабель вся высохла, ее постоянно тошнило, а лихорадка трясла так, что стучали зубы, и все же ей хотелось поиграть с его початком, провести кончиком языка по набухшим венам и слизнуть маленькую прозрачную капельку нектара с узенькой прорези члена, прежде чем ощутить его у себя между ног и провести руками по черной спине Тристана, похожей на узловатую доску. Если бы силы покинули в момент совокупления, то жизнь ее обрела бы форму цветка, чья нежная сердцевина открыта свету жизни.
И Тристан, поражаясь ее похоти, столь же роскошной и экстравагантной, как орхидея, позволял ей возбуждать себя, даже когда жизненной энергии у него стало так мало, что собственный скелет стал казаться ему грудой камней, которую приходится нести по колючим зарослям в тонком мешке собственной кожи и, уже теряя сознание, бросать этот мешок на землю на месте ночевки. Он был слишком слаб и не мог подняться с земли, видел словно во сне, как обнаженная Изабель оседлывала его бедра и опускалась на его стержень. Несмотря на страшную худобу, ее бедра, живот и покрытый прозрачной порослью лобок сохраняли последние округлые следы женственности. Ее лоно обхватывало его, и сначала сухо и болезненно, а затем влажно и липко опускалось до самой черной пены паха и поднималось, снова опускалось и поднималось, и высохшие груди Изабель пойманными птицами бились о тонкие, как прожилки пальмового листа, ребра.
Поначалу голод — это боль, потом он превращается в рычащего оскаленного зверя, а затем становится наркотиком и заволакивает безвольное сознание привычной прозрачной дымкой. Даже обезьяны уважительно отступали прочь и прятались в зеленых зарослях, пропуская через рощу два привидения. Влажный песок хранил следы тапиров и диких свиней, но они ни разу не видели этих животных, да и слишком были слабы, чтобы поймать их. Знание ботаники позволяло Изабель распознавать пальмы: бурити — с жесткими веерообразными листьями, бакаба с длинными, изгибающимися, словно взлохмаченными, листьями; приземистую накури, колючую стройную боритана, которая предпочитает влажные земли, и даже высоченную пальму аккаши с прямым, как копье, стволом; однако только от этих деревьев в то время года не было ни плодов, ни мягкой сердцевины ствола. Кишащая вокруг жизнь дразнила и мучила, как веселенькие обои в тюремной камере. Однажды они попали в окаменелый лес, где поломанные деревья стояли и лежали на земле разбитыми мшисто-зелеными, грязно-розовыми, белыми и небесно-голубыми колоннами поруганного храма. Какой бог умер здесь, несмотря на ревностное поклонение?
Когда Тристан и Изабель почти теряли сознание, над ними сверкающими плодами нависали колибри с изумрудными спинками, желтыми грудками и мерцающими крылышками; Тристан и Изабель научились быстрым движением ловить маленьких птичек, а потом, зажав лихорадочно бьющиеся крылышки в кулаке, большим пальцем ломать им шеи. После долгого и нудного ощипывания шести-семи птичек их можно было насадить на тоненькие, как спицы, палочки и зажарить на костре, получив несколько кусков твердого, горько-сладкого мяса. Иногда Тристан и Изабель оказывались среди деревьев кешью со зрелыми орехами — остатков плантации, посаженной появившимися здесь и исчезнувшими земледельцами, — и тогда они жадно ели все, до чего могли дотянуться, пожирая орехи прямо со скорлупой. Так, голодая от одного нежданного пира до другого, наша парочка брела вперед по дремучему лесу, в котором трудно было увидеть заходящее солнце, а дневной свет походил на ледяные сосульки, искрящиеся где-то на верхних ветках деревьев.
Они начали свое путешествие, переплыв через коричневую реку у того страшного лагеря. Взяв по толстому стволу упавшей пальмы, чтобы легче было плыть, они вошли в воду, но гнилые бревна впитывали воду, как губка, и вскоре пошли ко дну, быстро затонули; последнюю сотню метров Тристану пришлось тащить Изабель на себе, и ее белая рука вцепилась в блестящее плечо Тристана, как пиявка в бок осетра. По счастью, здешним пираньям, пощипавшим их за ноги, не был ведом вкус человечины, и потому они покусывали кожу не до крови, которая приводит их в ярость. Теряя силы, Тристан доплыл до песчаной отмели, и они с Изабель, задыхаясь, выбрались на противоположный берег. Сами о том не подозревая, они пересекли водораздел и из района, где реки текут на юг, в Парагвай, пришли в земли Пареси, откуда все речки и ручейки текут на север, через тысячи километров впадают в Амазонку.
Спасение
Прошли недели. Тристан и Изабель легли умирать. В маленькой рощице диких восковых пальм царила приятная колеблющаяся тень; сквозь стройные качающиеся стволы деревьев Тристан и Изабель видели поросший травой и кустарником склон, спускающийся к новой реке, и холм, возвышающийся уже по ту сторону реки. День клонился к вечеру; тонкий узор теней становился все плотнее, москиты и небольшие песчаные мухи снова начали кусать Тристана и Изабель, но они уже давно перестали замечать их.
