Джон Апдайк - Бразилия
Тристан боялся тратить патроны. Однажды он выстрелил в цаплю влет и промахнулся; в другой раз он пристрелил неуклюжего муравьеда, но его жирное мясо вызвало у них рвоту; в третий раз он ранил оленя, и тот, хромая на трех ногах, ушел в просторы саванны, где наверняка и подох, став жертвой прожорливых диких свиней, белогубых пекари. Оставшиеся три пули он решил сохранить для врагов, имеющих человеческий облик, если такие вдруг появятся. Купехаки показывала им просеки со следами пепла на кофейного цвета земле, где индейцы пару лет выращивали маниоку, маис и табак и оставили несколько тыкв на память о своем пребывании. Люди с более светлой кожей — рожденные индианками от португальцев мамелюки — оставляли после себя более заметные и неряшливые следы в виде заросших холмов и туннелей, заброшенных шахт и гниющих хижин мертвых городов. Иногда руинам было по несколько сот лет, и в них едва угадывались следы человеческой деятельности: вот эти камни на земле когда-то были стеной, яма в земле — погребом. Люди алчно проносились по этим просторам, но не находили ничего, что могло бы заставить их пустить тут корни. Многие из них умерли, оставив в память о себе под гигантским небом лишь холмики могил, помеченные пирамидами камней и деревянными крестами, от которых термиты оставили только хрупкие, как бумага, изъеденные каркасы. Если на кресте было что-то написано, то термиты объедали древесину вокруг краски, и на земле оставались лишь расплывчатые цветные пятна. Человеческое имя недолго живет на Мату Гросу.
Настроение наших путешественников, даже когда они шли по равнине, почти умирая с голоду, оставалось добрым. Они надеялись, что в один прекрасный день на горизонте появится городок или река, которая приведет их туда, где труд их будет приносить пользу, сами они вплетутся в ткань человеческого сообщества. Они шли вперед, сгибаясь под своей ношей, и им казалось, будто они путешествуют назад во времени, удаляясь от бед, причиненных перенаселенной стране нынешним веком, и приближаясь к вольным просторам прошлого, где пара рабочих рук все еще в цене. Изабель помнила по картам, которые показывали монахини в школе, что на западе Бразилия кончается: она переходит в Боливию или в Перу. Там стоят горы со снежными вершинами, индейцы носят котелки и одеяла на плечах, а революционеры-маоисты могут захватить их в плен и обратить в своих солдат, чтобы сражаться с господами в серебристо-серых костюмах.
Пока же продвижение по однообразным зарослям проходило в ежедневных поисках пищи и борьбе с демонами болезней, осаждавшими кровь. Азор, который в начале пути был толстым, как гусеница, стал худющим, ноги и руки его истончились; он привык к часовым переходам и не жаловался, хотя мордашка его, как казалось Изабель, усохла, превратившись в сморщенное лицо старика с огромными глазами. Корделия еще сосала грудь и выглядела лучше, хотя молоко у Изабель заканчивалось. Сама Изабель утеряла женственную округлость форм, тело ее стало сухощавым, как у Купехаки, хотя кожа на руках и не висела, как у той, сморщенными складками, похожими на дряблое горло игуаны. Тонкие ребра Изабель выделялись на коже, будто прожилки на пальмовом листе, а сухие икры стали бугриться мышцами, как у Тристана. Кожа ее, загорев, приобрела блестящий коричневый оттенок, а волосы выцвели; Тристана же словно обсыпали пылью, его черные плечи будто полиняли, выгорел на солнце и некогда яркий оранжевый рюкзак, который стал походить на бледно-розовый лоскут знамени, что маячило перед остальными путешественниками в просветах зарослей трав, кустарников, деревьев, сменяющих друг друга в бесконечно повторяющихся пейзажах Мату Гросу. Щеки и руки у Тристана покрылись бледными пятнами, похожими на призрачную топографическую карту, а в упругой шевелюре появилось несколько седых кудряшек. Он перестал бриться, чтобы сохранить бритву острой, и поросль на его лице оказалась тоньше, мягче и нежнее волос на голове; борода выросла сантиметра на три и больше не удлинялась.
Изабель как-то по-новому полюбила мужа, изменилась, словно любовь ее сначала вознеслась высоко в небо огромной петлей, и затем, неутомимо облетев просторы земли и неба, вернулась, захлестнув ее собою. Любовь эта пробуждалась в Изабель при каждом взгляде на лицо Тристана с неожиданного ракурса: глаза его, скажем, если смотреть сверху, прятались под черным серьезным лбом, как окна в ночи, а линия подбородка сливалась с выемкой на плече; любовь охватывала ее, когда она видела, как тело мужа сгибается и разгибается, добывая огонь, и бугорки позвонков кажутся сверкающими бурунами в стремительном потоке. Иногда, когда он садился на корточки у огня, отрывая от земли бледные ступни, и осматривал высохшее терпеливое тельце Азора в поисках клещей, вшей, пиявок или глистов, или когда он приносил к ней среди ночи Корделию, чтобы она покормила дочь иссякающей грудью, — ведь даже пустые соски успокаивают младенцев, Изабель вдруг вскрикивала от какой-то странной радости, от счастья, что он выбрал именно ее, что именно к ней он подошел на пляже под слепящими лучами солнца, запечатлев себя в ее глазах, и подарил ей смысл ее жизни. Он выбрал ее, выбрал и принял; он даже этих детей принимал как своих. Она незаметно наблюдала за ним, пока он расхаживал по биваку, и ей казалось, будто он ступает по ее внутренностям, — так влажно, страшно и болезненно переваливались они в ней, напрягаясь в экстазе. А потом, дождавшись, пока все наконец угомонятся — Азор и Корделия спали с Купехаки, завернувшись в одеяла и москитную сетку, — она подползала к Тристану по песчаной земле, чтобы напомнить ему об их любви, и его початок вырастал с услужливой быстротой. Его импотенция времен работы на прииске прошла, однако сила его, которая прежде была плодом их близости и прорастала лишь в ее лоне, как семя во влажной полости, теперь накатывала на нее издали надменными раскатами грома из тучи, что не желает пролиться дождем. Здесь, в необитаемой саванне, Тристан был единственным мужчиной, и потому стал обманчиво огромным: если пуговицу поднести к глазу, она может закрыть собою луну.
— Тристан, — нежно спросила она однажды ночью, — что будет, если мы умрем здесь?
Он пожал сухими мускулистыми плечами.
— Нас склюют стервятники, и твой отец уже никогда не сможет нас найти.
— Ты думаешь, он по-прежнему преследует нас?
— Я убил его подручного и теперь как никогда остро ощущаю, что он идет за нами буквально по пятам.
— Преследует нас не мой отец, — оправдываясь, сказала она. — Нас преследует система.
— Милая Изабель, мне не следовало вторгаться в твою жизнь. Ты бы уже наверняка стала пухленькой светской дамочкой и жила в Рио на Авенида-Виэйра-Соту.
Она приложила пальцы к его губам.
— Ты моя судьба, ты — все, чего я когда-либо желала. Я мечтала о тебе, и ты появился. Я по-настоящему счастлива, Тристан.
По утрам они поднимались, бросали хворост на горячие угли и разогревали остатки ужина; потом бродили вокруг костра в поисках пищи, стараясь собрать столько съестных припасов, чтобы их хватило на целый день пути, — и шли дальше. Если неподалеку оказывался ручей или не слишком соленое озерко, они торопливо окунались в воду, выбираясь на берег раньше, чем их плеск привлечет паразитов и ядовитых рыб. Выхватывая из прохладной с ночи воды купающихся детей, Изабель глядела вверх, и ей казалось, будто небесный купол вращается; в этом пейзаже и высоком небе было что-то странное: бесцветные облака недвижно маячили в вышине или вдруг сгущались, собираясь в тяжелые, несущиеся на восток тучи; черные, но прозрачные, они неслись к побережью, в далекий двадцатый век, и в этом застывшем движении была какая-то ласковая жестокость, полнота пустоты, высокомерие высоко вознесшейся материи, которая тем не менее окутывала Изабель нежностью, как белок яйца окутывает желток с зародышем.
Уже который день они двигались вперед, казалось, будто они идут в колесе, как белка, и колесо это, не в силах справиться с пространством, вращало назад ось времени. В воздухе плоскогорья чувствовался тонкий, острый аромат дыма, и Изабель подумалось, что именно такой запах Бразилии должен был доноситься до кораблей Кабрала, когда тот впервые подошел к ее берегам апрельским днем 1500 года — это был запах костров, на которых тупи готовили пищу, и аромат красного дерева, что стало поначалу единственным сокровищем сокрытых просторов. Изабель словно возвращалась домой, и повторяющиеся ритмы ежедневных путешествий убаюкивали ее — она просыпалась в объятиях Тристана и замечала, что они испачкались, так как забрались в теплую золу, пытаясь согреться; затем они купались в жемчужном, добром утреннем свете, ходили кругами в поисках ягод, орехов, диких ананасов, мелких животных, которых можно оглушить палкой или камнем — ящериц, кротов, белок с ярко-рыжими животиками и пахучими хвостами, — и поиски эти никогда не оставляли их голодными, и в то же время не были настолько удачными, чтобы все путешественники наелись досыта; они вдыхали голод, как наркотический газ, и у них кружились головы. Потом они снова увязывали узлы, жизнерадостно врали Азору, будто их путешествие скоро закончится, и, вытянувшись друг за другом в цепочку, шли вперед по коричневой равнине к очередной цели на западе: вон к той далекой рощице темно-зеленых араукарий, к той розовой скале или к зубатому хребту на сине-коричневом горизонте. А вечером разбивали лагерь, строили себе новый шалаш в трепещущем, красном свете горевшего, как уголек, заходящего солнца и начинали осматриваться, собирать дрова, разжигать костер, — и он сыпал искрами навстречу первым звездам, как слабое дитя уснувшего солнца.
