Ана Матуте - Первые воспоминания. Рассказы
Тем не менее, в семь лет я вступила в ряды плохих детей. В этом никто не сомневался, и, наконец, я сама с этим свыклась, как свыкаешься с выпадением молочных зубов или с неправильными глаголами.
Дело в том, что ко времени моего появления на свет в доме у нас уже было три больших мальчика. И, как на беду, я стала подражать им, ходила за ними хвостом, поклонялась им, благоговела. Перед сном я пылко молилась — а вдруг я проснусь мальчиком и буду бродить, как они, засунув руки в карманы?
Но братья не жаловали меня, и унижениям моим не было конца; особенно я мучилась, когда, собираясь говорить на запретные темы, они выставляли меня за дверь, нагло приговаривая: «Вырастешь — узнаешь».
Тщетно упиралась я, тщетно обнимала их колени, тщетно молилась. Все тщетно. Они преспокойно выгоняли меня, закрывали дверь за моей спиной, а я колотила в нее ногами, руками и, наконец, лбом.
В довершение всех бед, мне подарили великолепные ролики, и я целые дни без устали каталась по коридору. Короче говоря, вокруг меня сгущались тучи. Чашу переполнило происшествие, на мой взгляд — невинное, на взгляд родителей — не совсем.
Уже без малого год я училась в школе. Со мной сидела толстая девочка с такими упругими и свежими щечками, что меня все время подмывало обмакнуть в самые черные чернила перышко и написать на них какое-нибудь слово. Я никак не могла отделаться от этого наваждения. Соседка моя была настоящая маменькина дочка, она никогда не шалила, разве что рисовала на полях учебников смешных человечков из палочек и кружков. На меня она почти не обращала внимания, можно даже сказать — не замечала, и на нашей парте царил мир. Но вот однажды она уставилась на меня фарфоровыми глазами и выпалила, что я похожа на цыганенка. Я не обиделась — я не знала, кто такой цыганенок. Но мне показалось, что эти слова дают мне какое-то право. Я обмакнула перо в чернильницу и, не успела она отшатнуться или прикрыть лицо, как я с наслаждением вывела свои инициалы на ее щеке.
Через минуту она плакала навзрыд, а меня тащила к начальнице сильная рука.
Начальница — высокая, жирная и добрая — говорила убаюкивающим, сладким голоском. В ее кабинете (его, не знаю почему, называли «конторой») были всегда полузадернуты синие гардины, и этот тихий полумрак погружал меня в печальнейшие раздумья. Я была у нее несколько раз, и всегда слабый свет, сочащийся сквозь толстую ткань, нагонял на меня тоску.
На кончике носа у начальницы красовалась великолепная мохнатая бородавка. Я зачарованно глядела на нее и не слушала нотаций. Мне тоже захотелось бородавку: «Вот бы позавидовали братья, вот бы подивились! — думала я. — Небось обратили бы на меня внимание, если бы вдруг я проснулась с такой большой и красивой бородавкой на носу!»
Но и эти изысканные радости не суждены мне. Нет у меня ни мохнатой бородавки, ни золотого зуба, ни даже приятных рыжих пятнышек на коже. Нет и нет. Так и жить мне дурой и дурнушкой, без единой интересной приметы. Мои братья — мои кумиры — вечно будут отмахиваться от меня, как от мухи. Всю жизнь я буду для них маленькой, младшей, которую и выгнать не грех — куда уж ей слушать истории «для больших»… Да, есть запретный для меня язык и еще масса чудесных вещей, навсегда недоступных мне, а вещи эти — именно самые интересные.
Вот какие печальные мысли копошились в моем мозгу, когда я услышала:
— Вижу, что ты, по крайней мере, раскаиваешься в своем поступке.
— В каком поступке? — спросила я, глотая слезы.
— И поскольку ты плачешь…
Тут я опустила голову и зарыдала изо всех сил. Начальница умолкла, привлекла меня к себе и попыталась утешить.
— Ну, хорошо, хорошо, — нежно говорила она.
Я плакала не часто, но если уж плакала — стены тряслись. К тому же бородавка была так близко, так пламенела, сверкала — как тут не расстроиться?
— Вот бы мне такую!.. — всхлипывала я. — Мне бы такую…
— Ты о чем-нибудь мечтаешь? — милостиво улыбнулась начальница, и безумная надежда закралась в мое сердце. Я запустила пальцы в волосы, глядя, как слезы, словно стеклянные бусинки, сыплются на крахмальный воротник.
— Скажи мне, — настаивала она, — не таись. О чем ты мечтаешь?
— О такой бородавке, как у вас, madame, — выпалила я.
Я сама, в простоте душевной, и несла домой письмо, где начальница сообщала родителям, что школа не может отвечать за воспитание столь дурной, строптивой и наглой девочки.
Письмо вызвало бурю. Тогда-то и приняли крайние меры — решили послать меня к дедушке.
Может быть, для других детей это было бы радостью. В сущности, не так уж дурно пожить в горах. Но, как на грех, я слышала о дедушке малоутешительные вещи. Он был у нас пугалом, образцом строгости, и всякий раз, как мы что-нибудь вытворяли, взрослые говорили нам:
— Вот пожить бы тебе у дедушки в деревне…
Итак, я не обрадовалась. Смутный призрак дедушки и его неуютного дома пугал меня. Я просила, грозилась, обещала (хотя и не знала, надо сказать, чего от меня хотят). Все тщетно.
И вот настал день, когда я вошла впервые в дедушкин дом. Мы ехали долго, я устала. Было пасмурное утро.
Я увидела дедушку. Он сидел у огня — камин в большой комнате зажигали до самого лота, — и мне припомнились души грешников, которые я видела в церкви.
— Вот он, здоровый отпрыск, — грозно сказал дед. Потом он долго на меня глядел. Так смотрят на упавшее гнездо.
IIДедушка не верил в бога и вечно богохульствовал. Он был очень высокий, краснорукий, голубоглазый. Волосы у него были еще черные, густые, они вились сотнями колечек, закручивались на висках. С тех пор как он потерял последний зуб, он перестал улыбаться. Разве что изредка смеялся хриплым и коротким смешком.
Больше всего на свете ему хотелось, чтоб люди боялись его, а собаки любили. Но вскоре я поняла, что ни то ни другое ему не удается, хотя лай не умолкал ни на минуту, а вся деревня была у него в долгу. Ребенок сразу подмечает слабую струнку у взрослых, но только не разбирается в причинах. Я так никогда и не узнаю, почему с самого начала не боялась деда.
Не боялись его и должники. Они знали, что он может разорить их одним росчерком пера, но подсмеивались над ним и передразнивали его походку и жесты. В деревне уверяли, что дед хочет очистить сельские нравы и убить священника.
Он орал так грозно, что голос его можно было принять за гром, и яростно размахивал руками даже тогда, когда сообщал нам, что скоро пойдет дождь. Собаки скалились на него и хватали за пятки. А он клялся и божился, что прекрасно понимает их язык.
Дети часто писали ему, звали его в город. Но он оставался на своей земле, влачил по мрачным комнатам тяжкий груз годов, смотрел на перелетных птиц, ждал лета.
Дом был огромный до нелепости, двери — утыканы ржавыми гвоздями, фасад — украшен позеленевшим каменным гербом. В комнатах всегда был холод, и вечно пустующие скамьи покрылись мхом от постоянной сырости. И вот что странно: на балконах росла трава. Чудеса, да и только! Хотя, по правде сказать, там все было чудом, и жила я, как в странной сказке. Вцепившись в кованые прутья балкона, я смотрела сверху на живое золото воды, плачущей в тростниках. У деда не было служанок — он не хотел пересудов, столь свойственных деревне; всю работу делали два конюха и старый слуга, мастер на все руки, который в лучшие дни ходил с дедом на охоту, а теперь занимался стряпней. Его прозвали «Волком». По воскресеньям он пек хлеб и тщательно, как юнга, драил дощатый пол. Старик был хитрый, настоящий пройдоха. Он прикарманил ключи от погреба, умел рассмешить скупого на смех дедушку прибаутками про Ноя и — один из всех — притворялся, что боится хозяина. Но я сразу учуяла, что в доме распоряжается он, и восхищалась им.
Не буду лгать и не скажу, что мне было плохо в этом доме, в этой деревне, среди этих людей. Дедушка к тому времени давно не видел детей, я была для него хоть и родственницей, но далекой, непонятной и, в сущности, чужой. По правде говоря, он меня не трогал, если я не трогала его вещей и не била посуду. Мне говорили, что он суров и не выносит «детских штучек», — наверное, так оно и было. Но в гневе своем и строгости он не выходил за пределы яростной брани. Грозился дед страшно — и никогда не выполнял угроз. Я много раз слыхала от отца, что он бьет по пальцам тростниковой палкой, но и этой издавна известной меры он ко мне не применял.
В общем, я могла, сколько хотела, бегать по саду, кидать камни в колодец, гоняться за ящерицами и даже гладить по холке старых, ненужных кляч, которых дед держал в конюшне. Могла и карабкаться по горе, до самой опушки черного леса, дальше меня не пускал суеверный страх. Могла купаться в речке, лазить на нижние ветки деревьев и копать канавки в пахучей мокрой земле.
Но, как на беду, я не полюбила ни этот край, ни дедушку, ни дом. Не успела я сюда приехать, как захотела поскорей вырваться и места себе не находила от нетерпения. Ведь меня насильно послали к деду, — вот я и жаждала свободы. Чем мягче становилась трава, чем ярче разгорался костер осенней листвы, чем причудливей и невиданней были облака, тем упорнее я стремилась сбежать.
