Дай Сы-Цзе - Комплекс Ди
Ну и крепкая штука этот «Хмельной дух»! Глотка у него так и горит, икота с винной отрыжкой разрывает грудь.
«Готово, – подумал Мо. – Я напрочь потерял голову».
Он пожалел, что не захватил свою тетрадь и ничего не записал за весь этот полный событий и эмоций день. Ничего, ни единой мысли! Какая потеря! Ведь нечего и сомневаться, что из-за «Хмельного духа» он все позабудет и уже завтра ничего не сможет вспомнить. Он слез с подоконника, надел тапки покойника и стал искать где-нибудь в доме бумагу и ручку. Бальзамировщица осталась в ванной и, что-то напевая, стирала там в раковине свое белье – последнее, которое носила еще девушкой.
Мо вернулся к окну и устроился на подоконнике в той же не слишком устойчивой позе. На этот раз он забыл снять тапочки. Он нашел на кухне большие спичечные коробки, притащил их с собой и теперь нацарапал на одном:
«Я не Фань Цзин. Но я совсем потерял голову. В этом мире больше всего ценится успех, но мое безумие никак не связано с моими любовными подвигами, скорее наоборот».
(Упомянутый Фань Цзин – седовласый вечный студент, знаменитый герой «Тайн китайских ученых», который год за годом, до шестидесяти лет, безуспешно пытался сдать экзамен на мандаринский чин. Когда же на шестьдесят первом году он узнал, что прошел наконец по конкурсу, то так обрадовался и разволновался, что попросту рехнулся.)
Мо посмотрел наверх. Небо расчистилось, но еще пахло дождем, звезды, названий которых он не знал, сияли, казалось, совсем близко – рукой подать. Белая краска на оконной раме растрескалась или обгрызена крысами и осыпается чешуйками. Он посмотрел на себя в стекло: волосы всклокочены, как бурьян. Две светящиеся точки, отражения двух горевших в комнате ламп, плясали на поверхности очков, как крохотные блуждающие огоньки, перескакивали то на лоб, то на нос и исчезали, если он наклонялся. Он перечитал то, что написал на первом коробке, и почувствовал гордость, которая, точно целительный бальзам, помазала его по сердцу и освежила разгоряченную голову. Он взял второй коробок и написал:
«SOS. Я потерял голову. SOS.
Я сделал страшное открытие о себе самом: я люблю всех женщин, к которым испытываю физическое влечение. Абсолютная власть Горы Старой Луны рухнула, единственная любовь подорвана. Во мне поселился другой человек, молодой и жадный, этакое морское чудовище. И я был свидетелем его триумфа. Который же из нас настоящий?»
Рядом кружил и выводил свое скрипичное скерцо комар-переросток. Он потыкался в стекла очков и приземлился на левом запястье Мо, между выпуклыми полосками вен.
– Что тебе, малыш? – нежно обратился к комару наш герой.
Осторожно, кончиками пальцев правой руки он натянул кожу на левой в том месте, где злосчастная козявка расположилась угоститься его кровушкой. Натянул и отпустил, так что поры сжались и комар остался с защемленным хоботком, а Мо несколько секунд забавлялся, глядя, как тот складывает крылышки, тужится и сжимается чуть ли не до размера самой поры. Наконец, судорожно замахав крыльями, комар вырвался, взлетел, как вертолет, прямо вверх, поднялся на уровень очков наблюдателя, укусил его в нос, сиганул вниз и исчез.
Мо истолковал это происшествие как намек на то, что и ему, как отважному комару, пора улепетывать.
Он чувствовал, а житейский прагматизм подтверждал это чувство, что Бальзамировщица, которой, как и ему самому, уже стукнуло сорок, искала не только и не столько любовных приключений, сколько нового мужа. Это вполне понятно и закономерно. Она хочет завести семью. Выйти замуж за первого китайского психоаналитика – отличный выбор! В расчете на это она и согласилась сделать ему огромное одолжение – пойти к судье Ди.
«Как бы выпутаться из этих осложнений? – думал Мо, сидя на окне и дрожа от холода. – Как рассказать все это Горе Старой Луны?»
Ему вдруг захотелось обвязаться всем кухонным запасом спичек, поджечь их, как поджигают бомбу фитильком, броситься вниз и полететь, словно объятый пламенем самолет, переворачиваясь в воздухе, пронзая облака и туман и оставляя за собой столб черного дыма.
Но сквозь этот воображаемый дым он видел того, другого себя, который бился головой в иллюминатор и орал, чтобы его выпустили.
Вдруг новая идея осенила его – помолиться.
А как это делается? До сих пор он никогда не молился. И что выбрать: буддизм, даосизм? Впрочем, в обоих случаях люди ведут себя одинаково: становятся на колени и складывают руки на уровне груди. Вот только про христиан он ничего не знал. Во времена его детства религия была под таким строгим запретом, что родители не водили его ни в храм, ни в церковь. Первый раз он увидел молящихся, когда ему было семь лет, в разгар культурной революции. Однажды к ним в дом пришли красногвардейцы и забрали мать на допрос. Пробило полночь, а она все не возвращалась. Тогда они еще жили в одной квартире с бабушкой и дедушкой. Мо никак не мог уснуть. Посреди ночи он встал и, проходя по коридору, увидел какой-то необычный свет в комнате стариков. Они оба стояли в постели на коленях перед зажженной свечкой (боялись, что ли, включить лампу?). Мальчику никто никогда не объяснял, что такое молитва. Но он сразу понял, что они именно молятся, хоть и не знал, какому богу. Жестов он не запомнил, но слабое колеблющееся пламя свечи, светящийся ореол над головами бабушки с дедушкой, их напряженные, страдальческие, покрытые морщинами лица, которые выражали благоговение, достоинство и трепетную надежду, навсегда запали ему в память. Как они оба были прекрасны!
«Чего мне просить у неба? – подумал Мо. – Чтобы на меня обратили внимание? Чтобы помогли сбежать, избавиться от этой женщины? Но не слишком ли это дерзко? Какое до меня дело Высшей Силе, или там Господу Богу? Ему плевать, выпрыгну я сейчас из окна или нет. Разве до него дойдет вонь от моего разбившегося в лепешку трупа посреди двора? Скорее всего он будет только рад моему избавлению, концу всех мук, полному, радикальному очищению.
Может быть, размышлял он далее, на меня так действует окно? Искушение выброситься в окно – не такой уж редкий феномен. Или дело в том, что это проклятое окно? Однажды, десять лет назад, муж Бальзамировщицы, гей, уже поддался роковому соблазну. Может, это было не просто самоубийство, может, его погубил зов окна, бездна стыда? Я тоже принадлежу к тем немногим (интересно, какую долю от всего человечества они составляют: пять процентов? десять?), которые испытывают смертельный позыв на краю пропасти. Сколько я ни читал мудрых книг Фрейда, сколько ни изучал психоанализ, с этим ничего не поделаешь. Хоп – и все! Врожденный рефлекс, безотказный, как реакция мужчины на запах женщины».
Со странным чувством, будто он погружается в туманный поток, Мо старался повторить движения, которые делал его дед в ту далекую ночь. Он подтянул ноги и очутился на корточках – настоящий орел на утесе. Орел в очках, с костистыми лапами, а утес в семь этажей высотой. Потом попробовал выпрямиться, не теряя равновесия. Замахал руками, будто вот-вот полетит, и наконец встал на колени на самом бортике из розовых кирпичей, обмазанных темным от дождя цементом. Сырость сразу пропитала его колени и чужие штаны. Он заглянул в пустоту, точно в пруд перед прыжком.
В этот миг он услышал тихий голос прямо над ухом. Мерещится, что ли? Нет. Это комар! «Ах, мерзавец, – подумал он, – опять ты! Узнаю по мелодии!» Комар сел ему на нос и приготовился отсосать еще немножко крови. Мо замотал головой, чтобы прогнать его, проявляя ловкость и осторожность циркового акробата. Чуть сильнее – и он сорвался бы вниз.
Дул холодный, но не слишком сильный ветер. В темном стекле отражались бегущие по небу тучи. Мо соображал, чего бы пожелать в молитве. С горечью подумал, что больше всего он хотел бы остаться девственником до тех пор, пока Гора Старой Луны не выйдет из тюрьмы, и подарить свою невинность ей. Но теперь поздно. Вся история с судьей Ди и Бальзамировщицей снова всплыла в памяти, и черная тоска подхватила его, как смерч.
Он почувствовал себя козявкой, изувеченным комаром с помятыми крылышками и неуклюжими, длинными (длиннее, чем кажется со стороны) лапками коленками назад, которого стиснула рука Судьбы, и он, раздавленный, дрожащий, испускает дух. Мо сложил руки для молитвы, как его дед, но из уст вырвалась песенка, которую он часто слыхал, когда был маленьким, а с тех пор за многие годы ни разу не спел:
Мой папа директор в народной столовой,
Его обвинили в хищенье талонов.
Каких? На продукты,
На масло и рис.
Мой папа веревками крепкими связан,
Стоит на коленях, за кражу наказан,
Вокруг все кричат: отвечай, негодяй!
За все отвечай, отвечай, отвечай!
Первые строчки Мо прошептал неслышно, как молитву, невнятным из-за «Хмельного духа» голосом. Но мало-помалу разошелся и стал выкрикивать слова так же громко и хрипло, как дрозд, который сидел на крыше дома напротив и отвечал ему. Голос его окреп, стал уверенным, в нем появился разухабистый задор. После первого куплета он пропел припев, протрубил губами «ту-ру-ру!» и весело засмеялся, услышав в собственном пении знакомые интонации кумира своего детства – соседского мальчишки по прозвищу Шпион. Он был сыном профессора анатомии, после перевоспитания стал главарем воровской шайки, а в семидесятых, когда ему было лет двадцать, сел в тюрьму за вооруженное ограбление банка. Это была любимая песенка Шпиона, он любил распевать ее во все горло, чтобы подразнить девчонок, насвистывать, спускаясь по лестнице или гуляя по двору, при этом он молодецки гикал, и шапка подпрыгивала на его взъерошенной шевелюре. Бедный Шпион! Он один умел так петь, подпуская легкие трели.
