Алессандро Барикко - Такая история
У Последнего точно с головой не все в порядке. Его же, как пить дать, уволят.
Но не из-за той ночи.
У Стивенсонов все прошло на ура. Их дочка почти перестала есть. Они от беспокойства с ума сходят и потихоньку начинают перекладывать вину друг на друга. Я их заверила, что игра на рояле — лучшее лекарство. Еще три месяца занятий.
10.51 вечера.
Сплю с включенным светом.
21 мая 1923
Гроза. Ненавижу грозы. Раскаты грома были такими сильными, что пришлось прервать урок. Мы подошли к окну. Шел град. В какой-то момент мне показалось, что я вижу Последнего, возвращающегося под громадным зонтом.
От «Steinway & Sohns» ни ответа, ни привета.
Нужно написать сестре, узнать, сколько у меня отложено денег. Но я не хочу. Не хочу вообще ничего делать в ближайшие дни.
Елизавета. Вывожу на бумаге свое имя. Это единственное, что меня не раздражает.
Елизавета.
Елизавета.
Елизавееееета.
Хоть бы ночью не было грозы.
22 мая 1923
Никаких новостей.
Последний. Куда же ты, придурок, подевался?
Здесь явно замешана эта чертова история с трассой. Быть может, он кого-нибудь встретил. Или решил отправиться за сокровищем.
Я вернулась в фургон и перерыла его вещи. Свои каракули он тоже забрал с собой.
А они могли бы пролить свет на случившееся.
Написала сестре письмо. Пока не знаю, отправлю или нет.
11.00 — Стивенсоны.
15.00 — Мак-Меллоу.
17.00 — Стэнфорды.
У Стэнфордов одно требование: никаких композиторов-евреев. Их дети этого играть не будут. Скарлатти был евреем? Мне-то откуда знать. Надо разыскать сочинения какого-нибудь еврея и разучивать тайком. Кошерная музыка, хе-хе.
По ним психушка плачет.
9.17 вечера.
23 мая 1923
Телефонограмма из «Steinway & Sohns». Последний уволился. Ко мне направляют кого-то другого. И спрашивают, не прихватил ли Последний с собой деньги фирмы. Или деловую документацию.
Последний, как же так? Мог быть черкнуть мне хоть строчку!
27 мая 1923
Ты мне ни строчки не черкнул, а я тебе посвятила значительную часть своего дневника. Последний, мне нравилось, как нежно ты прикасаешься к внутренностям рояля, словно опасаясь сделать им больно. Последний, мне нравились твои неоконченные истории. Последний, мне нравилось твое имя, нравилось, как ты спал. Последний, мне нравился твой тихий голос. Мне нравилось, что я тебе нравилась.
И мне очень жаль, что той ночью все так вышло.
Но что мы можем сделать, если
Farewell,[14] мой друг.
Сегодня, 27 мая 1923 года, я прекращаю вести этот дневник, потому что Последний больше никогда не вернется.
Елизавета Селлер, 21 год.
До тех пор, пока ты не вернешься.
Италия, озеро Комо, б апреля 1939 года Шестнадцать лет спустяПоверить не могу. Чего только в молодости не натворишь. Спустя много лет я перечитала свой дневник. Неужели эта девушка действительно я? С трудом себя узнаю. И как только мне в голову такое приходило? Теперь воображение уже не то, что раньше. Многое уходит с годами. Наверное, всё, без чего вполне можно обойтись.
Но история с разрушением семей — что-то совершенно невообразимое. Разрушать семьи. Надо же было до такого додуматься. Я никогда ничем подобным не занималась. Некоторые семьи я даже до сих пор помню. Коулов, к примеру. Замечательные люди. Сын у них был сущее наказание, но я в нем души не чаяла. Рыжие волосы, веснушки. Хорошенький, как картинка. И сущий дьяволенок при этом! Каждый раз, когда приходила заниматься, я приносила ему какой-нибудь подарок. Очень скромный, потому что я не кривила душой, когда говорила про свою бедность. Я действительно была очень бедна. Чертовски бедна.
Молоденькая девушка, у которой нет никого в целом мире. Теперь, глядя с высоты своих сорока лет, я кажусь себе маленькой и чужой, совершенно запутавшейся, но при этом, несмотря ни на что, чрезвычайно гордой: девочка с прямой спиной и аккуратно причесанными волосами, которая уверенно движется вперед, не представляя, куда именно ей идти.
А мистер Фаррел, такой высокий и элегантный? думаю, у него все сложилось не очень удачно — моими молитвами. Он стоял в спущенных штанах перед рыдающей женой. Такого он, конечно, не заслужил. Я его запомнила как вежливого и обходительного мужчину. Для американца он был слишком аристократичен. Конечно же, я в него влюбилась. О чем он думал, когда провожал меня? Кто знает. До сих пор помню его запах — однажды он наклонился ко мне, когда я уже собиралась выходить из машины, и поцеловал в щеку. Сейчас мне столько же лет, сколько было ему тогда, и теперь я понимаю, что значил тот поцелуй. И о чем мистер Фаррел думал. Теперь я знаю все об острых терзаниях, которые испытываешь, когда твои желания моложе тебя самого, я угадываю их в улыбке мужчины, провожавшего меня взглядом. Но тогда… Я даже почувствовала легкое разочарование. Так отец целует дочь, подумала я. Я сама не знала, чего ожидать. Я вообще ничего не знала. Просто удивительно, что ты ведешь себя как взрослая, когда еще ничего не смыслишь в реальной жизни, в жизни взрослых.
Я прекрасно понимаю, что писала все это для Последнего. Каждый день я оставляла, якобы случайно, свой дневник на самом видном месте, а Последний читал его и возвращал назад. Мы никогда не говорили об этом. Но я точно знала, что он его читает. Мы оба пребывали словно в заточении, молодость казалась нам какой-то невероятной ссылкой, и единственное, что оставалось, — при помощи воображения создавать то, чего у нас не было. Истории. У Последнего была дорога, состоявшая из поворотов, собранных по всему миру и соединенных в пустоте. Я писала для него. Для себя. Черт его знает.
Мы жили в своем мире. Изолированные от всего.
Лишь сейчас мне становится ясно, что это было лучшее время в моей жизни. Те несколько месяцев, что я провела с Последним. Разъезжая в фургоне с роялями. Открывая по вечерам дневник. Для него. Иногда я записывала рассказанные им же истории. Я превращала его в героя романа. Мне нравилось выдумывать. Я хотела объяснить ему, что он особенный, один из тех, о ком пишут в книгах или о ком он читает в комиксах. Герой. Наверное, я хотела узнать, был ли он героем на самом деле.
Признаться ему в этом? Да ни за что.
Я никогда не отличалась разговорчивостью. Я образованная, приветливая, но не более того. В какой-то момент, в молодости — уже не помню, когда именно, — я замолчала, и оставалось только смириться с этим.
Дневник. Я много писала. Письмо — причудливая форма молчания.
Я отправилась в путь неделю назад, села в Риме на поезд и приехала сюда. Нужную деревню нашла не сразу — Последний ограничился лишь туманными указаниями. Тысячу раз я уже была готова повернуть обратно, но устояла перед искушением и наконец оказалась перед старым деревенским домом, одиноко стоящим посреди поля. Еще можно было, хоть и с трудом, разглядеть на стене старую вывеску: Гараж Либеро Парри. Безумие какое-то, иначе не скажешь! Но как же здорово, что мы способны совершать такие безрассудные поступки. Мужу я сказала, что мне надо кое-куда съездить, причем непременно одной. Он меня понял. Забыла упомянуть, что я все-таки вышла замуж за Василия Зарубина (Василий, любовь моя), родила двоих детей и получила возможность наслаждаться всеми благами обеспеченной и спокойной жизни. У нас прекрасный дом в Риме, за Пьяцца-дель-Джезу, а летом мы ездим к морю, на остров Менорка, куда иногда долетают порывы ветра с океана. В нашем доме много картин. Рояля нет, как я и говорила. В этом я осталась верна себе. Иногда напеваю Going back. Тихо-тихо.
Я счастлива, как должна быть счастлива любая женщина в этом безоблачном возрасте. Милые слабости и очаровательные шрамы. Иллюзии о людском благородстве рассеялись, и я научилась ценить поистине бесценное умение людей уживаться с их собственными недостатками. И стала милосердной. Как к себе, так и к другим. Теперь я готова к наступлению старости, я клятвенно пообещала провести ее ни в чем себе не отказывая и делая глупости. Если взрослая жизнь дала тебе то, чего ты хотел, то последующая старость будет сродни второй молодости: гуляешь и играешь сколько влезет, и никто тебе этого не запретит.
Я счастливая женщина, и, вполне вероятно, мое счастье связано с тем днем, когда я стояла одна-одинешенька перед старой вывеской Гараж. Могу поклясться, что о Последнем я не вспоминала уже много лет, как и о роялях и десятицентовых уроках. Я никогда ничего не выкидываю — вот дневник и сохранился. У меня до сих пор лежат все билеты от воскресных походов в парк аттракционов, так почему бы и дневнику не сохраниться? Та история осталась в прошлом, как и многие другие. Все случившееся должно иметь некую, пока не до конца мне ясную, связь с пониманием нашего собственного прошлого, которое, когда мы приближаемся к старости, однажды внезапно приходит к нам. Раньше прошлое представало перед нами в виде едва освещенных фигур где-то на заднем плане, но вдруг — раз! и они становятся ближе, обретают форму и содержание, будто спектакль, начатый с опозданием. Невозможно избавиться от ощущения, что ты должен принять их, как гостей, как нежданных визитеров, как
