Дина Рубина - Наш китайский бизнес (сборник)
— Кто-кто? — нервно зевая, спросила она.
— …и те, кого сегодня называют евреями, скорее всего вовсе не евреи.
— А кто мы?
— Ацтеки.
— Понятно, — сказала она. — А евреи куда девались?
— О! Вот об этом и статья.
Зяма подумала, что скоро традиционный знак вопроса придется ставить не только на первой полосе газеты «Полдень», но и на лбах двух ее незадачливых редакторов.
— Ну хорошо… — вдруг сказал Рон Кац. — Я понимаю, мне трудно противостоять вашей гражданской и национальной трусости… Я могу предложить другую и весьма актуальную тему. Сейчас в Израиле с визитом находится кардинал Франции Жан-Мари Люстижье. Его пригласили участвовать в симпозиуме Иерусалимского университета «Молчание Господа Бога». Почему бы нам не поставить ему хорошую клизму?
— Кардиналу? — изумилась Зяма. — Но за что?
— За то, что он — урожденный Аарон Лустигер, мать которого погибла в Освенциме в то время, когда он скрывался в католической школе, где и крестился. За то, что он — один из самых серьезных претендентов на папскую тиару, за то, что эта сука посмела припереться в Яд ва-Шем и войти в Зал Имен без головного убора.
— А вам-то что, вы же ацтек! — вставила Зяма злопамятно.
Рон молча засопел. Он обиделся.
— К тому же вы представляете наше с Витей непрочное положение. Штыкерголд и так каждый месяц грозится нас уволить. А тут еще вы с вашим кардиналом.
— Штыкерголд был и остается агентом КГБ! — встрепенулся Рон. — Я готов представить доказательства и написать статью!
— Напишите по мне некролог, — сухо посоветовала Зяма. — Кстати, о доказательствах. Вы читали в последнем номере «Региона» — какую отбивную сделал из вашей теории о еврейских киргизах Мишка Цукес?
— Кто-кто? — с презрительным напором переспросил Рон. — Кто сей господин?
— Рон, — сказала Зяма примирительно, — не придуривайтесь.
— Нет, вы понимаете, что может из себя представлять человек по имени Мишка Цу… Цу… Тухес? Да он первым делом должен бежать и менять это имечко на Евгений Онегин или Станиславский… Не понимаю — о чем вообще можно сметь писать, называясь Мишкой Цукесом!
Они помолчали.
— Ну хорошо… — наконец проговорил Рон Кац оскорбленным тоном. — Евреев вы разоблачать боитесь, Штыкерголда отдать в руки Шабаку — трусите… Так дайте хотя бы поставить клизму кардиналу!
— Ставьте, — вздохнув, сказала Зяма и повесила трубку.
Ее муж так и не дождался конца телефонной беседы, заснул с обиженным выражением на лице.
Она взглянула на часы: спать уже было поздно. В четыре тридцать за ней заедет Хаим, он всегда старается выезжать улочками Рамаллы как можно раньше, до первой молитвы в мечетях.
Зяма поднялась и, стараясь двигаться бесшумно, сварила себе кофе, погладила юбку и, уже стоя под душем, услышала звонок телефона. Она выскочила из ванной и схватила трубку:
— Хаим?
— Майн кинд, — сказал он тихо, тоже, очевидно, боясь разбудить домашних. — С Божьей помощью, выезжаем.
— Да-да, — почти шепотом, торопливо проговорила она. — Я готова.
— Через десять минут, где обычно, — сказал он. Вот человек-будильник! В который раз он не дает ей выпить кофе…
Уже одетая, с сумкой через плечо, она наклонилась над мужем и тихонько потрепала его за ухо. Сие означало — закрой за мной дверь. Тот, бормоча что-то о невозможности выспаться после дежурства, о кошмарных женщинах, живущих ночной жизнью со своими идиотами-авторами, о паршивке-дочери, не желающей есть его стряпню в то время, как маму черт-те где носит, — поплелся за ней, спустился с нею вместе по лесенке, напоследок уткнулся лицом в ее утреннюю, уже отчужденную от него, опрысканную какой-то нежной французской чепухой шею…
Она рывком отстранилась, чтобы он не почувствовал дрожь ее дорожного подлого страха, но он почувствовал, он всегда очень остро ощущал ее недомогания, боли, усталость…
Он крепко обнял ее и встряхнул:
— Упрямый заяц! Сколько можно повторять: ты стоишь чужую вахту! Уедем! Купим нормальную квартиру! Я имею право приказать, в конце концов!
— Имеешь, — сказала она и быстро пошла по дорожке, по кромке тусклого фонарного света, за которой стояла густейшая самарийская тьма. На углу обернулась, махнула ему рукой, загоняя его, раздетого, в дом, и стала подниматься в гору.
Наверху ее ждал красный «рено».
— Добри утра! — иногда в дороге Хаим требовал, чтобы Зяма учила его русским выражениям.
— Садись сзади, — сказал он, — мы прихватим Давида Гутмана.
Заехали за Давидом. Его дом стоял третьим от начала улицы вилл, в нем светилось только окошко ванной на втором этаже.
— Вчера в Рамалле бузили, — сказал Давид. — Хаим, оружие при тебе? — Он всегда говорил спокойно, врастяжку, и вообще производил впечатление флегматика.
— Но ведь ты с пистолетом.
— Возьми и ты, — сказал Давид. — Через Аль-Джиб надо ехать с двумя стволами.
Еще круг по темной улице-подкове, за пистолетом Хаима. Наконец подъехали к воротам, махнули дежурному (Зяма не разглядела — кто в будке), поднялся шлагбаум, и…
Вот оно, в который раз: вдох — несколько десятков метров темной пустой дороги, дом с садом за низким каменным забором; вдох — круто вниз, мимо рядов оливковых деревьев, приземистых домов, помоек, заборов, поворот направо; вдох — глухой каменный забор с двух сторон, запущенный пустырек с тремя старыми могилами, поворот направо, вилла с цветными стеклышками в окнах веранды на втором этаже, закрытый магазин бытовых товаров, мечеть, поворот, выезд на центральное шоссе… Глубокий выдох…
Предстоит еще шесть-семь тугих безвоздушных минут по разбитой дороге, вдоль единственной и очень длинной улицы деревни Аль-Джиб.
Здесь всегда укрывали террористов. Здесь спецчасти ЦАХАЛа вылавливали порой крупных рыб. Здесь некий лейтенант отряда «Вишня», переодетый соответствующим образом, отправил к праотцам — общим, между прочим, праотцам — некоего худенького молодого человека по кличке Мозг, недоучку-третьекурсника арабского университета Бир-Зайд. Башка у того и вправду варила неплохо: он отлично разработал операции по взрыву школьных автобусов в Бней-Браке и Бат-Яме (девять детей убито, двадцать шесть — ранено).
Можно долго и сладостно представлять, как «Вишня» прикончил третьекурсника. Он окликнул его на чистейшем иорданском диалекте арабского. Где происходило дело — в саду? на темной улице? в лавке зеленщика, подкупленного Шабаком? — и, подойдя на точно выверенное расстояние, коротким взмахом вонзил нож в сонную артерию…
Нет, никакой не зеленщик, он убил его в саду его родного дяди, когда Мозг вышел ночью по нужде. Он задушил его — сильными тренированными руками, он просто свернул ему шею…
Здесь, на перекрестке, пока еще не вывели наши войска, стоит один из постов. Тут Хаим всегда останавливал машину, выходил. И Зяма выходила, чтобы помочь ему.
Дальнейший дурацкий ритуал и по сей день смущал ее опереточным мелодраматизмом. Хаим доставал из багажника огромный термос с обжигающим «шоко», пакет с булочками, с вечера приготовленными его женой, и пирамидку одноразовых стаканов. В первый раз Зяма решила, что раздача горячих булочек солдатам на постах — общественное поручение, чуть ли не обязанность. Но скоро выяснилось — ничуть не бывало. Личное упрямое желание. Зов старого сердца. Деспотия еврейского мужа. Сара жаловалась: в любую погоду и при любом самочувствии она должна была с вечера напечь булочек, чтобы утром Хаим мог раздать их солдатам.
— Их что — не кормят? — спросила Зяма после первой такой раздачи.
— При чем тут — кормят не кормят? — сказал ей Хаим раздраженно. — Они стоят на посту, в дождь, в жару. Это наши дети, наши мальчики. Они охраняют тебя, меня… В них бросают камни. Они не могут ответить, по уставу — не имеют права. Стоят посреди моря ненависти.
Он повторил по-русски: «На-ши дзета, на-ши мал-чики» — и уже по адресу застрявшего впереди грузовика: «Что стоить, как… ка-азлин! Казлин, Зьяма?»
— Козел, — поправила Зяма хмуро.
— Зьяма, ты спишь? — окликнул Хаим. Она открыла глаза. Хорошо — они уже проехали Аль-Джиб, уже закладывали виражи по новому шоссе, блаженно пустому и пустынному, пролегающему в холмах Самарии, мимо редких бензоколонок, через древний Модиин, где когда-то старик Матитьягу, прирезав грека, человека государственной службы, поднял долгое кровопролитное восстание, завершившееся для нас чудесами.
— Не сплю, — сказала она. — С чего ты взял… Хаим, — спросила она. — Почему арабы так рано выходят на молитву?
— Чокнутые мусульмане… — объяснил он, как будто это что-то объясняло.
А Давид Гутман спал, откинув голову на валик кресла. Зяма сбоку видела его до глянца выбритую щеку и крутой подбородок с чирком пореза.
