Мартин Сутер - Лила, Лила
По окончании чтений Карин Колер завела Давида Керна на лестничную клетку, которую использовали как запасный выход, и потребовала объяснений.
Поначалу она держалась дипломатично, материнским тоном посоветовала:
– Вам бы следовало запретить Джекки Штоккеру выдавать себя перед журналистами за вашего агента.
Давид не ответил.
– Ведь это не соответствует действительности? – не отставала она.
Давид пожал плечами.
– Почему вы ничего не сказали об этом в Пальменгартене?
– Тогда это было еще неактуально.
Вчера Карин увела его с ярмарочного стенда. Ровно в час принесла пальто, стала рядом с Давидом, который за одним из двух крохотных столиков крошечного кубнеровского стенда разговаривал с какой-то журналисткой, и сказала:
– Прошу прощения, но я должна похитить у вас господина Керна.
Они взяли такси – в это время у ворот ярмарки их было предостаточно – и поехали в Пальменгартен.
Холодный ветер трепал кроны платанов. Людей на дорожках парка было совсем немного. Пенсионеры, использовавшие годовой билет. Тепло одетые мамаши с тепло одетыми детьми, которым надоело сидеть дома.
В киоске с вегетарианскими закусками они взяли соевый бургер, картофельную пиццу, минеральную воду и пиво и с пакетом еды отправились в тропическую оранжерею. Там всегда было тепло.
Оранжерея встретила их предвечерней духотой Амазонии. Пахло влажным черноземом, прелью и гниющими листьями.
Они сели на скамеечку под купой пальм – «Euterpe Edulis, южные штаты Бразилии» гласила табличка. Высоко над головой веерные листья упирались в стеклянную крышу.
Когда распаковали пакет с едой, Карин произнесла свою первую реплику, выбрав такую формулировку:
– Полагаю, вы понимаете, что условия, какие предоставляет вам «Кубнер», не самые лучшие.
Давид рассматривал картофельную пиццу, будто не решаясь вонзить в нее зубы.
– Нет, я этого не знал.
– Что ж, теперь знаете.
Давид собрался с духом, откусил кусок пиццы. Прожевал, проглотил.
– На вкус лучше, чем на вид. Почему же вы предложили мне плохие условия?
– Потому что я представляю интересы «Кубнера». Но вовсе не обязательно так должно остаться навсегда.
– Вот как? – буркнул Давид с полным ртом.
– Я могла бы представлять и ваши интересы. – Она замолчала, давая ему время подумать, откусила кусочек тофу-бургера. В прошлый раз было вкуснее. Проглотив, она продолжила: – Могла бы выговаривать для вас условия, лицензионные договоры, права на карманные издания, роялти, авансы, гонорары за чтения, размещение в отелях высокой категории. Все, что я делаю сейчас, но только в ваших интересах.
Давид отпил глоток пива, разочарованно констатировал:
– Теплое… Но у меня ведь уже есть договор.
– На эту книгу. Но не на следующую, которую можно издать в другом месте.
– А Эвердинг?
– Ему тоже не возбраняется предлагать условия, как и другим.
Давид мелкими глотками пил пиво. Два воробья уселись на пальмовый веер и сердито зачирикали, будто ссорясь.
– Амазонские воробьи, – засмеялся Давид. – И во что мне это обойдется?
– В двадцать процентов ваших поступлений.
– Большие деньги.
– Так вы и заработаете значительно больше, если я стану вашим агентом.
Давид допил пиво, задумался.
– Мне надо поразмыслить.
Хуже всего был бы спонтанный отказ, но и этот поворот не многим лучше.
– Только не затягивайте решение, – сказала Карин. – Сейчас самое подходящее время. Все важные персоны здесь. И стрелки на будущее устанавливаются именно сейчас.
Давид довольно долго молчал.
– Не думаю, что я напишу вторую книгу.
– Кто сумел написать «Лилу, Лилу», напишет еще много книг.
На том и расстались: он подумает. А уже на следующее утро она встретила в ярмарочном автобусе измученного похмельем Клауса Штайнера, и он сообщил ей, что вчера вечером перепил с Давидовым агентом. Как выяснилось, он имел в виду старикана, который появился на приеме у «Лютера и Розена» и с тех пор ошивался возле кубнеровского стенда и встревал в Давидовы беседы с прессой.
А сейчас Давид смеет утверждать, будто вчера в Пальменгартене это было еще неактуально! Она едва не схватила его за грудки.
– Иначе говоря, вы незамедлительно рассказали ему о моем предложении, а он заявил: давай лучше я, я тоже сумею?
Давид стушевался.
– Ничего я ему не рассказывал. Он сам додумался.
– И что же вас побудило отдать предпочтение ему?
Карин надеялась, что он скажет: вы ошибаетесь, я не отдавал ему предпочтения, ничего пока не решено. Но, по всей видимости, Давид всерьез искал причину. В душе у нее закипала ярость. А вместе с нею огромное разочарование.
– Джекки – мой старый приятель, – наконец сказал Давид.
– А он разбирается в книжном бизнесе?
– Раньше он сам писал.
– Ну, это отнюдь не делает его литагентом. Книжный бизнес – штука жестокая. Его кинут в два счета.
– Джекки – тертый калач, голыми руками не возьмешь. – Давид попробовал улыбнуться.
– Давид, это не игрушки. Речь идет о вашем будущем. Агент должен знать конъюнктуру, должен знать, какое издательство вам подходит, где вам стоит выступить, а где нет, должен иметь контакты со СМИ, должен защищать вас перед общественностью. Должен уметь выторговать контракт, знать, что в нем заложено и сколько можно потребовать. Должен не допустить, чтобы вас использовали. Неопытный старик, от которого спозаранку разит перегаром, на это не способен.
Давид промолчал.
– Вы уже подписали какие-нибудь бумаги? Может, еще не все потеряно.
Давид покачал головой.
У нее отлегло от сердца.
– Хорошо. И ничего пока не подписывайте. Пусть каждый из нас представит подробный бизнес-план, тогда вы сможете спокойно принять решение.
– Я дал Джекки твердое согласие, – признался Давид.
– Вот так сразу?
– Вы сами сказали: чем быстрее я приму решение, тем лучше для ярмарочных контактов.
На мгновение Карин онемела. Потом растерянно сказала:
– Значит, все решено.
Давид с сожалением кивнул, чем заставил ее окончательно забыть о дипломатичности и произнести фразу, которая кончалась словами:
– …простите, но вы просто сошли с ума.
34
В половине четвертого на стенд зашел фотограф и увел Давида в импровизированную фотостудию, устроенную в лабиринте служебных помещений ярмарочного павильона.
Его усадили на фоне задника за столик, и он по команде принимал всякие задумчивые позы: то в профиль, то в полупрофиль, то с руками, то без. Фотограф болтал не закрывая рта – чтобы он держался непринужденно и забыл о камере.
Но Давиду привычным трепом писательского фотографа непринужденности не прибавишь.
То, что Джекки корчил из себя его агента, было ему, в общем, без разницы. Все эти окололитературные дрязги оставляли его равнодушным. Если бы не Мари, он бы давно сознался в обмане. Причем с огромным удовольствием. Сказал бы первому попавшемуся журналисту, что «Лилу, Лилу» написал не он, а Якоб Штоккер, его агент.
Это обстоятельство навело Давида на новую мысль: раз Джекки теперь его агент, то наверняка не меньше его самого заинтересован в том, чтобы все осталось шито-крыто. До сих пор мишенью для нападок стал бы один Давид Керн. Мерзавец, обокравший бедного старика, отнявший запоздалые плоды его таланта.
Но теперь Джекки сделался в глазах общественности соучастником, даже закулисным заправилой. И в конечном счете был совершенно не заинтересован, чтобы правда вышла наружу.
Сей вывод слегка приободрил Давида. Пожалуй, он вновь сможет стать активным действующим лицом этой дешевенькой комедии.
После фотосессии он вопреки договоренности не вернулся на стенд, где его ждали Карин Колер, несколько журналистов и Джекки, а поехал прямо в гостиницу к Мари. Отныне он позаботится, чтобы старикан ей больше не докучал. Он назначит новые правила игры, и Джекки придется их соблюдать.
Но Мари в номере не было. А то бы он рассказал ей о предложении Карин Колер и о том, что отдал предпочтение Джекки. Глядишь, даже придумал бы какую-нибудь уважительную причину. Может, вообще сумел бы сказать ей всю правду.
Ведь он был не чужд этой мысли. Просто сказать правду и посмотреть, что будет. Вдруг она поймет. Вдруг посочувствует, услышав про маленькую безобидную ложь, которая росла как снежный ком – все быстрее, все страшнее.
Может, Мари поймет, что крошечный вымысел, с которого все началось, рожден стремлением вызвать ее интерес. Маленькая уловка, к каким прибегают мужчины, чтобы предстать в более выгодном свете перед женщиной, расположения которой добиваются.
А если она вдобавок сообразит, сколь велик ее собственный невольный вклад в то, чтобы невинная маленькая ложь превратилась в большой обман, – так, может, и простит его?
Вдруг еще и пожалеет немножко, узнав, как он из-за этого мучился.
Ну а если нет? Вдруг она будет так разочарована, что знать его больше не захочет? Вдруг то, что свело их вместе, снова их разведет?
