Михаил Чулаки - Прощай, зеленая Пряжка
Профессор поднялся, встали и остальные.
— Большое спасибо, дорогие мои! Случай был интересный. Только хочу вам еще сказать, Виталий Сергеевич, что слушать, как вы выступаете, всегда интересно, говорите вы ярко, но вы несколько односторонни. Почитайте Снежневского, меня почитайте, стариков наших почитайте — какие были старики! Я сейчас перечитываю старые работы и вижу, что многое из теперешних новых веяний: формы течения, почва — у них уже описаны. Какие были старики! Богатыри, не мы! Вы же в стенах, где трудился сам Кандинский! А он ох сколько сделал для выделения шизофрении, так что ж нам отрекаться? Читайте стариков, Виталий Сергеевич! Ну спасибо, дорогие, спасибо!
Георгий Владимирович потряс в воздухе сцепленными руками — послал, так сказать, воздушное рукопожатие — еще раз обвел всех умиленным взглядом и вышел. Капитолина налила себе чаю.
— Теперь и мы выпьем. А то при нем неудобно как-то. До чего же хорошо настоящего чая выпить! Для нас никогда так не заварят.
— Конечно, нам из титана, то же что больным, а для Белосельского Анжелла специально цейлонский держит. Ну что, Виталий, получил по мозгам? И чего было умствовать при нем? Ясно же, что процесс. — Как обычно после консультации профессора, Люда была особенно энергична.
— Тебе ясно.
— А тебе нет? Когда такого масштаба бред…
— Да я все знаю про это. Просто мне вообще не ясно, что такое шизофрения.
— Ну знаешь! Зачем же ты тогда работаешь?!
— А тебе все ясно о шизофрении?
— Это демагогия! Что значит «все ясно»? Все не бывает ясно! С гриппом тоже не все ясно, иначе бы не шли через год эпидемии. Но достаточно и известно. Мы тут практики, к нам каждый день больных везут. А сказать «мне не ясно» и сложить ручки — это не позиция!
— Я же не складываю. Но и сознаю границы наших знаний. Это у Мольера, да? Один врач говорит, что все от влажности организма, а другой, что все от сухости. Так и о нас будут вспоминать.
— Ой, скажешь тоже! Даже и спорить с тобой нечего!
— Вот и не надо! — обрадовалась Капитолина. — Перестаньте, девочки, мальчики. Вы все равно сейчас проблем не решите, ведь правда? Правда! Виталий Сергеевич правильно сказал: он же не складывает руки. Нужно работать, назначить лечение, а остальное все фантазии! Пейте лучше чай. А с завтрашнего дня начинаем Сахаровой инсулин. Как раз в инсулиновой место есть.
Собственно, все прошло хорошо: официальный диагноз у Веры благополучный. А в остальном — не станет же Вере хуже от слов Белосельского! Хуже стало самому Виталию: ему и раньше не слишком верилось в ревматический психоз, а после консультации стало верить еще труднее. Потому что хоть и легко шаржировать Георгия Владимировича с его застывшими словечками, но нюх у него собачий, никуда не денешься. Невольно вспомнился знаменитый случай: машина ехала по мосту через Неву, кто-то выскочил под колеса, шофер резко свернул, пробил ограду и свалился в воду. Здоровый парень, сумел выскочить из кабины, поплыл, а дело осенью, вода ледяная. В общем, когда его вытащили, он уже кричал и смеялся. Причина налицо, бурный психоз, и, конечно, все поставили реактивный. А Белосельский — нет, это шизофрения! И доводов толковых не мог привести, говорил: «Что-то мне не нравится, какая-то в нем затушеванность…» Эта «затушеванность» сразу вошла в анекдоты. А через два года уже никто не сомневался: типичнейшая шизофрения, как говорят, ядерная. Так ведь у Веры ее масштабный бред, довод как-никак, а там ничего, чистая интуиция! Трудно ему не верить, хоть он и старый склеротик!
А инсулин — инсулин все же задерживает развитие. Не всегда, конечно. Но все же в нем самый большой шанс. Значит, надо шанс использовать, ведь так? А что против инсулина? Да, тяжелое лечение. Да, от него полнеют. Так неужели, если Вера пополнеет, если убудет от ее красоты, она перестанет быть дорога Виталию?! Начать инсулин — это значит посмотреть правде в глаза. Пусть тяжелой правде. А удовольствоваться теперешним улучшением, выписать — это трусливо спрятать голову и понадеяться на авось.
Капитолина Харитоновна допила чай и принялась за работу: стала рассматривать список больных по палатам. Список этот велся на куске пластика, так что было очень удобно: написанные карандашом фамилии легко стирались, и при частых довольно переселениях больных не нужно было переписывать весь.
— Та-ак, значит, Сахарову я пишу в инсулиновую, так?
— Да-да, конечно.
— Где она у вас? Не вижу. А, уже вывели в четвертую. Ну в четвертую мы ее вернем после инсулина. А чего у вас Пугачева в первой? Разве у нее строгий надзор?
— Нет. Просто шумит часто по ночам, с Либих задирается. А так сестры смотрят, ночью не выпускают.
— Нет, Виталий Сергеевич, это не годится! Если кто придет посмотрит списки: Пугачева в надзорке и Пугачева ходит за обедом! Это неприлично.
— Пусть ходит. Ей полезно размяться.
— Я же не против! Но не надо ее держать в первой. Давайте так: положим в коридоре недалеко от первой: и не будет в палате, и на глазах сестры, если начнет шуметь ночью! Кто там еще из ваших? Меньшикова.
— Она сама туда просится, в других боится.
— Какая-то она бесперспективная. Виталий Сергеевич. Или надо ее в конце концов как-то выписывать, или в Кащенко, если совсем хроническая.
В больнице Кащенко, за городом, лежали хроники.
— Так уж несколько раз вроде лучше, двигаем к выписке — и опять. У нее бред никогда не проходит, только приглушается.
— Все-таки попробуйте еще, жалко в Кащенко. Может быть, сменить лекарство? На трифтазине она не пойдет?
— Попробовать можно.
— Попробуйте, Виталий Сергеевич, попробуйте. Прокопович… Это у которой бред против матери?
— Не бред, у нее личностное. Я ее в первые дни подержал, теперь выведу.
— Вот видите! Сразу у нас надзорка расчистится. Надо активнее, Виталий Сергеевич. А если бы я не стала смотреть сейчас? Особенно с Пугачевой: ходит за обедом и лежит в надзорке! Да за это нам любая комиссия!
Зазвонил телефон.
— Да? Слушаю!.. Виталий Сергеевич, это из проходной, там мать вашей Прокопович просится. Легка на помине.
— Пусть идет.
— Разбалуем мы их. Надо чтобы ходили в приемные часы! — И в трубку: — Пропустите уж.
Виталий обреченно вышел к матери Прокопович.
Конечно, плохое отношение Прокопович к матери было болезненным, чего стоили одни рассуждения о том, что и работать она не может из-за того, что мать ее давит! Но в то же время и мамаша ее не клад, пожалуй, Виталий не встречал женщины более нудной. Нудность пропитывала ее, так что самые обычные фразы в ее устах наводили тоску. Даже когда она не плакала, выражение ее лица осыпалось плачущим.
— Виталий Сергеевич, дорогой, на вас только и надежда. Только на вас! Подумайте, она вчера на посещении ко мне не вышла!
— Я же вас сразу предупреждал, что пока вам лучше не настаивать. Своими попытками вы только раздражаете ее. Поймите, она больна, а при болезни уговорами не поможешь.
— Но как же так? Ну болезнь. Но я же мать!
— Болезнь не делает исключения для родственников.
— Конечно. Но ведь совсем не вышла к матери! Я пришла, принесла, а она не вышла.
— Я же вам объясняю, — терпеливо повторил Виталий, — это потому, что она больна. И если у вас нет других дел ко мне…
— Виталий Сергеевич, дорогой, голубчик! Позовите ее! Пусть при вас! Я с ней поговорю! Я ей скажу!
— Сколько ж вам объяснять: вы ее только раздражаете сейчас.
— Ну как же так? При вас! Она же вас уважает! Вы ей тоже скажете! Господи, с нею и здоровому терпения не хватает!
— Хорошо, я ее спрошу. Но если не захочет, вы сразу уйдете.
— Спасибо, Виталий Сергеевич, спасибо, голубчик! Я только на вас надеюсь!
Виталий зашел в ординаторскую и позвонил оттуда сестрам, чтобы привели Прокопович. Оказалось, она в саду. Ну вот, гонять за нею кого-нибудь в сад из-за нудной мамаши!
— Значит, приведите из сада, — приказал он холодно.
Могли бы и не говорить ему про сад: раз он просит, надо без лишних разговоров привести.
Прокопович вошла в тамбур, на мать не взглянула, сразу подошла к Виталию.
— Женечка! — вскрикнула мать. — Это же я! Что же ты?
Прокопович не обернулась.
— Я так и знала, Виталий Сергеевич, что из-за нее. Хорошо гуляла, погода сегодня, вдруг уводят. Даже прогулку должна испортить, даже погоду! И чего ходит? Ключ, небось, не отдает! Пусть ключ отдаст. И напрасно ходит, все равно говорить не буду! Так и знала, что придет, так и знала, что весь день испортит! Я вам написала Виталий Сергеевич. Вам, а не ей. И если еще придет, вы меня не зовите, перечитайте письмо и все. Вот. И я пойду, хорошо?
Виталий кивнул сопровождавшей Прокопович симпатичной Алле.
— Женечка! — крикнула вдогонку мать.
Та не обернулась. Захлопнулась дверь.
— Вот так. Я же вам говорил!