Выдумщик - Попов Валерий Георгиевич
Уфлянд после столкновения с автомобилем как-то сник, ходил заторможенный и рано умер. А ведь сколько в нем было радости! Так и не дождался настоящего признания, звания «крупного поэта» нашей эпохи, по причине легкого своего характера… а ведь другие только тяжелым характером и берут, и всюду красуются… Эх!
Пережил всех – и слава богу, жив до сих дней буйный Глеб Горбовский, который в общем-то «той же закваски», что и остальные герои этих воспоминаний.
Стихи его той поры пронзают нас и сейчас:
Горбовский пережил многих, потому что иногда вдруг отказывался от пьяного имиджа, несколько десятилетий не пил, писал прозу и вдруг опять вернулся в прежнее свое «грозное состояние». И в последних его стихах (как, впрочем, и в ранних) больше всего торкает неповторимая его «хриплость», бесшабашность, порой злость, которую другие поэты испуганно скрывают, а Глеб – нараспашку, как есть. И он, в отличие от благополучных поэтов, написал то, что можно написать, лишь сильно рискуя.
Понятие «проклятых поэтов» появилось во Франции, и они сказали всем то, что до них никто не решался, – и к ним пришла слава. Мы таких же своих почему-то не ценим, побаиваемся, вспоминаем не часто, предпочитаем «гладких», чтобы не растревожили. Пора вынуть затычки из ушей, снова услышать те вольные голоса и поднять наш «Портвейновый век» на нужную высоту, на отдельную высокую полку, снять с этого времени и авторов флер неудачи, провала. Всем бы такой «провал»! «Эх, если бы не портвейн!» – говорят те, которые никогда в жизни не рисковали и поэтому не создали ничего существенного. Что понимают они? Вот Париж – был бы без шампанского и, более того, без горчайшего абсента? Нет! Это все как раз понимают. А про портвейн говорят как-то упадочно. Мол, «не вышло у наших горьких пьяниц ничего! (Как всегда, принижаем свое.) Такое уж время жестокое было, раздавило. И сами они погубили себя…» Да они столько сделали, что можно и умирать! Не жалейте их – бесперспективное дело, зря только надорветесь. Лучше позавидуйте им. Как и другие гении, жертвуя здоровьем и жизнью, они создали свой неповторимый, пусть не Серебряный – но другой, гораздо более близкий нам, «Портвейновый век». Они имели силу и отчаянную решимость – выбрать свой путь и бесшабашно пройти его, несмотря ни на что и не боясь гибели… Впрочем – если делать помпезный их юбилей – обязательно случится какое-то безобразие: «всеобщее одобрение» с ними несоединимо. И слава богу! Лучше всех сказал про них Блок – сам из той же компании:
Кстати, это любимое (из Блока) стихотворение Горбовского – и однажды он, в расцвете застоя, прочел его в телестудии с присущей ему яростью. Правда, без предупреждения, что считалось тогда недопустимым. Ну и что? Казалось бы, что такого? Блок. Классик. Школьники ленятся его учить. Всё как надо. Только что издан миллионным тиражом в двух солидных темно-синих томах. И вдруг – услышали! И сразу – шквал паники: «Кто это написал? Как пропустили?» Настоящая поэзия опасна всегда, со всеми вытекающими и втекающими составляющими. Но герои не побоялись самых отчаянных обстоятельств и законсервировали в вине свои судьбы и строки. Честь им и хвала. Им есть чем гордиться.
И я пытался идти этим путем. Но – не вышло. Закалка не та. Помню – получив гонорар (не за халтуру, а за книгу), я решил: а вот это я на всякую домашнюю лабуду тратить не буду. Истрачу красиво. Правда, зашел домой, но, увидев царившую там нищету, пришел в отчаяние. «Нет! Тут уже ничто не поможет!» Оттолкнув плачущих жену и дочь, кричавших: «Дай денег, папа, мы хотим есть!» – выскочил на улицу, сжимая в кулаке деньги. Вперед!.. Но куда? Как загулять в этом вакууме? В центр, в центр! Там еще теплится жизнь! Добежав до трамвайной линии, я остановился. Последняя попытка как-то вписаться, вложить средства в местный ландшафт. Ничего! И вдруг вижу: темнеет, уходя вдаль, очередь. Значит, все-таки что-то есть. Но разве имеет это отношение к загулу? Стиральный порошок. Впрочем, куда еще приложить энергию? Встал. Давали по две пачки. Взял. Спрятал под рубаху. Стал значительно толще – и вряд ли привлекательней. На себе взглядов – не замечал. Метра три пробежал – и «ударился об запах». Из другой, давно уже забытой жизни. Кофе! Надо было просто нюхнуть, и вперед, а я опять стою в очереди. Жена так мечтает о кофе! При чем тут жена? Шесть банок взял, тяжеленных. И тоже под рубаху – куда же еще? Руки должны быть свободными, для действий. Передвигался трудно, как водолаз, переносящий нелегально, под водой кофе в банках и порошок. Но я еще верил в счастье! Свое возьму.
Гляжу – куры. Прямо из ящиков продают. Синие, тощие. Страшнее нет! Уговорил – дали четыре, по две на каждую руку. Так и волок. С курами вместо рук вряд ли что сделаешь. У пивного ларька с большой очередью (это не конец, надеюсь, моего забега?) остановился передохнуть. Пытался кокетничать с двумя тетями из очереди, но безуспешно. Зато вдруг увидел: чуть в сторонке, на корточках, у земли, сидел мужик, и перед ним что-то шевелится на газетке. Мотыль! Червячки! Дочка давно умоляла достать – рыбки в аквариуме с голода дохнут!
– Мужик! Дай один сверточек. Куда? Клади в рот!..Нормальный. Но больше некуда… Шпашыбо!
Пиво решил не пить: могу мотыля проглотить. Вбежал домой… Метнул кур. Потом кофе, стиральный порошок. Немного перемешалось, но ничего, потребим. Выплюнул мотыля в аквариум. Рыбки забегали! Живем!
Нет позорных эпох! В любой – каждый человек делает, что может!
7
Я спросил у дочурки:
– Ты чего, Настя, в школу не спешишь?
И она вдруг заплакала:
– Там все смеются надо мной!
– Да? А из-за чего?
– Из-за тетрадок моих!
– Ну – это ерунда. Устраняемо!
– Не-ет! У всех девочек глянцевые тетрадки, а у меня шершавые. Перышко цепляется. Кляксы!
– Так давай купим глянцевые!
– Их у нас нет. Только в Москве! В одном-единственном магазине, – она тяжко вздохнула. – Девочка, которая со мной сидит, написала адрес. Но никому просила не говорить!
